Разговоры о консерватизме остаются, как правило, беспредметными. Та мода на консерватизм, которая стала ощутима с начала 2000-х, явно не пошла на пользу ни развитию этой идеологии в России, ни ее критическому осмыслению. Что, в целом, неудивительно. Ажиотаж вокруг брэндов в "мире идей" не менее опустошителен, чем в мире вещей. Но мода проходит. Больше того, сегодня консерватизм кажется все менее актуальным. И это, наверное, хороший шанс на возвращение консервативных смыслов.

Но прежде чем говорить о таковых, попробуем ответить на два уже затронутых вопроса. В чем причина подъема "консервативной волны" в начале 2000-х? И в чем причина ее сегодняшнего спада? Если говорить кратко, то причина подъема – это колоссальный запрос на самоуважение, который сформировался в нашем обществе на выходе из 1990-х. А причина спада – нет, увы, не в том, что запрос был удовлетворен и потерял актуальность, уступив место более приземленным нуждам. Об этом нам расскажут дежурные оптимисты. Причина спада в том, что самоуважение нельзя восстановить посредством самообмана.

Представьте себе человека, потерявшего веру в себя. Чтобы вновь обрести ее, он может попробовать изменить свою жизнь. А может заняться аутотренингом. Мы пошли по второму пути. И "консервативный дискурс", бодро вошедший в дезориентированную российскую политику, оказался, волей-неволей, такой вот аутотренинговой речевкой с вариациями на тему "империи", "духовного возрождения" и "восстановления государства". Конечно, отсутствие реализации еще не компрометирует сами ценности.

Но идеология должна иметь иммунитет от превращения во фразеологию. У русского консерватизма такого иммунитета пока нет.
Чтобы выработать его, нужно, по меньшей мере, уметь соотносить свои ценности с насущными интересами общества. Не случайно не первый план в консервативной среде вышел антииммиграционный национализм. Его повестка тоже может быть демагогически разыграна (властью или оппозицией), но все же в перспективе она выглядит не как очередной риторический пакет, а как общественная лоббистская программа, содержащая жесткие механизмы давления и четкие критерии реализации. В основном, участники политического процесса уверены, что будущее - за такими острыми и конъюнктурными идеологиями-повестками, а совсем не за классическими идеологиями (пусть даже осовремененными). Но в таком случае, неизбежен вопрос: зачем нам вообще "консерватизм", когда вокруг так много актуальных тем для политической борьбы?

Предварительный ответ вполне очевиден: политическая программа нуждается в политической философии, а политические элиты - в целостном взгляде на историю и свое место в ней. И это не вопрос их "начитанности", а вопрос их стратегической эффективности. Консерватизм – несомненно, одна из наиболее глубоких и проработанных исторических философий. Понятно, что она возникла в противовес буржуазно-революционной мысли. Но вот в чем состоит главный пункт ее расхождений с "идеями Просвещения" и, главное, что все это должно значить в наши дни – на этот счет нет единого мнения. На мой - в данном случае весьма субъективный - взгляд, главным мотивом консервативной оппозиции Просвещению является - сопротивление эмансипации.
Об этом нужно сказать чуть подробнее.

Ведь на первый взгляд, идея эмансипации отнюдь не заслуживает сопротивления. В снятии ограничений в правах, освобождении от опеки или гнета нет ничего заведомо плохого.
Но в наиболее существенном смысле, эмансипация - это освобождение не от внешнего, а от внутреннего принуждения со стороны сил общества. Это освобождение человека от социальных идентичностей, претендующих на то, чтобы определять и обязывать его. К числу таковых относятся базовые представления, через которые происходит наша социализация: представления о национальности, поле, родстве, традиционной вере… Семья, нация, сословие, конфессиональная общность могут каждая на своем уровне и своими средствами сопротивляться отрыву человека от корней, но это сопротивление останется локальным и беспомощным, если не выработает своей концепции человеческой природы. У консерватизма такая концепция есть, и вопреки обычному мнению, она далека от мизантропии. Речь идет не о том, что "человек зол" и потому нуждается во внутренней дисциплине социальных институтов. А о том, что внутренняя дисциплина социальных институтов – это и есть способ быть человеком. Консервативное кредо в этом вопросе можно свести к короткой формуле: человек как вид нуждается в культивации; человек как особь нуждается в обязанностях. Концепция "неотъемлемых обязанностей" в пику концепции "неотъемлемых прав" составляет дух консервативной оппозиции Просвещению. Несколько огрубляя, те ценности, обязанности по отношению к которым являются "неотъемлемыми", поскольку определяют человека как личность и лежат глубже "свободы выбора", можно назвать "традиционными". Поэтому стереотипный взгляд на эмансипацию как процесс разрушения традиционных ценностей и на консерватизм как стратегию их защиты мне кажется вполне обоснованным.

Несложно заметить, что консерватизм в этом противостоянии рискует выглядеть исторически обреченным. Ведь "современный человек" считает, что история – это прогресс в его освобождении от оков общества.
Разве не об этом без устали пишет в своих старых и новых книгах такой глашатай "духа времени", как Жак Аттали? Основным содержанием истории для него является "торжество индивидуализма" - свержение диктатуры коллективных идентичностей и переоформление всех связанных с ними безусловных обязательств в расторжимые договорные отношения. Вопрос - что может противопоставить консерватор этой кажущейся предопределенности?

Во-первых, обоснованную иронию - история всегда оказывается хитрее глашатаев будущего. Во-вторых, мобилизующую тревогу. Мир "по Аттали" совсем не предрешен, но он вполне возможен, и важно понимать, что это мир тотальной антиутопии.
Здесь вполне уместно вспомнить "либерпанк" – оригинальное направление российской фантастики, моделирующее общество, в котором основная идея Аттали – экспансия "законов рынка" и договорных отношений на все сферы жизни – доведена до логического предела. Таким пределом, как утверждал еще Маркс, является утрата человеческой сущности. И сегодня, когда капитализм делает человека не только объектом эксплуатации, но, прежде всего, ареной безудержного "производства потребностей", это куда более очевидно, чем во времена Маркса. Дело, однако, не только в капитализме. Не менее "постчеловеческое" будущее проповедуют и его ожесточенные противники. Майкл Хардт и Антонио Негри - авторы бестселлера "Империя", фигуры, играющие для левой субкультуры примерно такую же роль, как Аттали для либерального мейнстрима. Их слова звучат местами загадочно, но в целом понятно, что они вдохновлены опытом субкультур, ломающих рамки "нормального" человеческого облика (наркокультура, панк-движение…). "Воля быть против… нуждается в таком теле, которое будет совершенно неподвластно принуждению. Ей нужно тело, неспособное привыкнуть к семейной жизни, фабричной дисциплине, правилам традиционной половой жизни и т.д.".
Вот так. Одним "наше постчеловеческое будущее" (это уже цитата из другого поп-интеллектуала – Ф. Фукуямы) необходимо для того, чтобы обеспечить господство рынка; другим, напротив, - чтобы сделать такое господство невозможным. В этом единодушии левых и правых "эмансипаторов" проглядывает зловещий консенсус, все более отчетливо проступающий в проекте западной постхристианской цивилизации, начавшей с "освобождения" человека, а заканчивающей - расчеловечиванием.

Сопротивление дегуманизации вполне можно считать общим знаменателям для многих тем сегодняшнего культурного консерватизма.
Делает ли это его гуманистическим? Вряд ли. Ведь исходную проблему он усматривает, как мы уже говорили, в недостаточности человека. И необходимости институтов, которые компенсируют эту недостаточность. В том числе, религиозных институтов. Ведь проблема сохранения человеческого образа или его утраты – это, в конечном счете, религиозная проблема: его гарантом в монотеистической культуре является личностный Бог, и больше никто. Не говоря уже о том, что тема "постчеловеческого будущего" слишком явственно отсылает к христианской эсхатологии.

Зафиксировав эти отвлеченные, но важные предпосылки, мы, наконец, можем обратиться к вопросу о политической перспективе консерватизма в современной – в том числе, российской – политике. Его повестка важна, но при этом явно не соразмерна масштабу какой бы то ни было практической политики. Как быть с этой несоразмерностью? И, кстати, как избежать комического эффекта, который часто сопутствует несоразмерности?
Прежде всего, как мне кажется, нужно признать: консерватизм – это мировоззрение, а не программа. И уже исходя из этого, максимально точно определиться с жанровой формой. Потому что именно выбор жанровой формы пока, увы, не удался русским консерваторам.

Грезы о создании "консервативной партии" или консервативном просвещении власти сильно обветшали. Большая часть из нас уже чувствует, что как-то "не консервативно" разворачивать транспарант с надписью "Москва – третий Рим" на озябших пикетах. Или подсчитывать количество упоминаний Ивана Ильина в посланиях президента. Но, кажется, мы еще не продумали в должной мере тот факт, что консерватизм как таковой вообще не является предметом публичной политики. Он нуждается в институтах клубной политики, которые, быть может, не менее важны с точки зрения постановки и выполнения реальных общественно значимых задач. Адекватной для него формой влияния служит не партия или массовое движение, а, скажем, светский орден или идеологическое лобби – примером какового вполне могут служить американские "неоконсерваторы". Нас с ними разделяет многое, почти все. Но их методология, основанная на различении "внутренних" истин и "наружных" целей, является, пожалуй, единственной, позволяющей работать в политике с предельными ценностями и смыслами, не профанируя их.