— Вопрос не такой простой, как кажется. Прежде всего, возможны разные критерии государственной лояльности. Что под этим понимается? Просто «не раскачивать лодку»? Но если «лодка» на боевом дежурстве, вряд ли это можно считать достаточным требованием к команде.

После присоединения Крыма возникла простая и ясная линия разграничения про- и антигосударственных сил. Ей стало признание этого присоединения. Тогда это решение поддержали все патриотические силы. В том числе оппозиционные. Осенью этого года в состав российского государства были приняты новые территории. В отличие от Крыма, их принятие — это не фиксация обеспеченного статус-кво. Это фиксация определенной цели — включение в защищенный контур страны новых территорий. По сути — освобождение Новороссии. Цели, которая еще не достигнута, которая требует продолжения борьбы.

Явление, кстати, не уникальное. Конституция ФРГ после войны содержала цель восстановления единства Германии. А если вспомнить нашу собственную историю, Иван III стал титуловаться государем «всея Руси» в ситуации, когда большая часть западнорусских земель была вне контроля Москвы и даже вне потенциальной досягаемости. Это был выбор, предопределивший историю нескольких последующих веков. И это тот случай, когда оформленное притязание, даже еще не будучи реализованным, меняет характер государства. И как следствие — критерии лояльности ему.

Государственная лояльность после 2014 года — это готовность к принятию нового статус-кво. После 2022 года — готовность к продолжению борьбы. Согласитесь, это более сильный критерий.

Второй вопрос — насколько широко мы будем понимать политическое поле? Узкое понимание — это пространство, где конкурируют легальные политические партии. Там противники присоединения Крыма и Новороссии есть, и эти партии не запрещены, хотя их не очень много. В парламенте они не представлены. Но дело не в списке. Значение этого поля партийной конкуренции сегодня не слишком велико, а будет, вероятно, еще меньше. Просто потому, что военное время — не самое подходящее для демократических игр. Как минимум, февраль 1917 года мог нас этому научить. Но независимо от форм политического участия решающее значение имеет правящий слой. Это вся совокупность людей, причастных к принятию решений и контролю над ресурсами, влияющими на жизнь страны, — в публичной политике, госуправлении, бизнесе, СМИ, культуре. Этот слой образует политическое поле в широком смысле слова. Ключевой вопрос, безусловно, — настрой и уровень консолидации правящего слоя.

— Есть свои плюсы в том, что внутренняя заграница стала внешней. Главное, чтобы люди, которые не с нами, не могли влиять на нас. Ни сейчас, ни в будущем. Это элементарный принцип самоуважения общества. Нужно стремиться к тому, чтобы эти люди не имели в нашем обществе никакого влияния. Мне очень не нравится такой западный инструмент, как культура отмены, но в данном случае мы должны, наверное, осваивать именно его.

Но любые слишком сильные эмоции и действия в данном случае во вред. Чтобы не получилось, как в фильме «Обыкновенное чудо»: «Я cкакала за вами три ночи и три дня, с одной единственной целью, чтобы сообщить вам, как вы мне безразличны»!

Можно пытаться консолидировать большинство на противостоянии отщепенцам. Но это значило бы — постоянно и искусственно держать их в фокусе внимания. Это было бы вредно с точки зрения общественной атмосферы. И, самое главное, не соответствовало бы серьезности исторической ситуации. Нам не нужна улюлюкающая толпа. Нам нужен стойкий и сплоченный народ.

— Мне кажется, было бы не совсем точно говорить сегодня о сторонниках и противниках СВО. Этот вопрос часто фигурирует в социологических опросах: «поддерживаете ли вы проведение СВО?». Что в этот момент должен думать человек? Правильно ли было выбрано время, верно ли действует командование, удачен ли выбор названия? Я думаю, даже добровольцы в окопе могли бы ответить на такие вопросы отрицательно. Но по сути, отвечая на этот вопрос, люди отвечают на другой вопрос: поддерживаете ли вы свою страну в этом военном противостоянии? И несомненно, что подавляющее большинство свою страну поддерживает. Эта поддержка вовсе не означает восторженный образ мысли. Уровень критичности восприятия действительности у граждан достаточно высок, но одновременно присутствует понимание, что жизнь не станет лучше, если впадать в истерику и бить горшки. В общем-то, это проявление гражданской зрелости. Последний год показал, что общество стало более зрелым и устойчивым в своем патриотизме, чем многие думали.

Теперь относительно безразличия. Мне кажется, во многих случаях это просто режим эмоционального энергосбережения. Сначала люди стали судорожно поглощать информацию о ходе боевых действий. Потом поняли, что это всерьез и надолго, и лучше меньше вибрировать по поводу того, на что ты не можешь повлиять. Т.е. безразличие — это часто попытка отгородиться от того, что на самом деле совсем не безразлично.

Хорошо это или плохо с точки зрения устойчивости общества? С одной стороны, это некая профилактика эмоционального перегрева. Чтобы не раскачивать маятник «зрада»-«перемога», как на Украине. Но, с другой стороны, стратегия отгораживания от тяжелой, неприятной ситуации пригодна лишь тогда, когда можно надеяться на то, что ситуация сама собой разрешится в короткие сроки. В противном случае, отгораживание от реальности может обернуться срывом, внутренней неготовностью с ней справиться и ее принять. Я уверен, что воспринимать сложившуюся ситуацию по модели «немного потерпеть, и все образуется» — не вариант. Это даже не тупик, а дорога к обрыву. Нам как обществу нужно постепенно переходить в другой режим — от стратегии вытеснения к стратегии сопричастности. Просто потому, что это дает силы. Взаимная сопричастность и чувство общей судьбы — огромный источник силы, которая нам, несомненно, потребуется при любом развороте событий.

Безусловно, для разных слоев общества степень и характер этой сопричастности должны быть различны. И здесь ключевым звеном является все-таки не обыватель, а тот самый правящий слой. Казалось бы, здесь нет открытых антигосударственных проявлений. Но есть ощущение, что некоторые представители правящего слоя заранее готовы к принятию политической капитуляции страны, полагая, что она может быть для них комфортной.

Я хочу сразу разделить два вопроса. Первый: готовность к военным неудачам, которые всегда возможны. Непредрешенность исхода относится к сущности войны, поэтому психологическая готовность к неудачам должна быть у общества, которое в ней участвует. И второе — это готовность к политической капитуляции. Мы должны зафиксировать для себя принципиальную вещь. Для такой страны, как Россия, — страны с такими ресурсами и такой историей — военные неудачи в текущем конфликте сами по себе не могут означать поражения.

Поражение — это не просто военные неудачи. Это военные неудачи плюс принятое на их основе решение о прекращении борьбы. Важно, чтобы мы все исходили из того, что в России такое решение принято быть не может. Для этого, в свою очередь, критически важно, чтобы люди из элиты, которые думают, что политическая капитуляция может быть лично для них приемлемым или даже выгодным решением, поняли, что они заблуждаются.

Что не только для российского государства — это понятно уже давно, — а для них лично мосты сожжены.

Как писал Лев Гумилев, на Куликовскую битву пришли тверичи, москвичи, рязанцы, а ушли русские. Если спрессовать в одном решении этот исторический поворот, то им было сожжение Дмитрием Донским мостов через Дон. Вот это разнородное воинство состояло из людей, которые очень боятся Орды и привыкли к тому, что Орда непобедима. Дмитрий Донской как лидер понимал, что один из наиболее вероятных сценариев неудачи — это бегство. Сожжение мостов через Дон было действием, которое ознаменовало: для вас лично пути обратно нет.

Сейчас тоже правящему классу нужен сигнал, что лично для его представителей обратного пути не будет. Вряд ли тут есть какое-то одно простое решение. Но вектор важно обозначить. Для крупного бизнеса шагами в нужную сторону стало бы открытое участие в восстановлении Донбасса, в фондах поддержки армии в личном качестве. Для административного класса, скорее всего, — интеграция в правящей партии, которая должна в этом случае становится не средством оформления решений и не мешком для сбора голосов, а механизмом участия в коллективной ответственности.

— Это может быть новое образование или изменившаяся «Единая Россия». Это не так уж важно, важно чтобы эта партия подразумевала, что все ее члены принесли клятву верности определенным принципам, ценностям и целям. И чтобы она стала элементом реального контура власти. По сути — базовой формой коллективного правления. У нас не так много институтов, которые позволяют консолидировать элиту.

Вспомним пресловутое «глубинное государство» в США. Это довольно эффективная, но очень сложная форма интеграции правящей элиты на стыке многих институтов. Это продукт «тонких настроек». Мы не располагаем ни умением, ни временем, чтобы выстроить аналогичную систему. Поэтому в тех исторических условиях, в которых мы находимся, — когда нужно институционально интегрировать правящий слой вокруг сделанного выбора, вокруг отстаивания реального суверенитета России, причем сделать это в сжатые сроки и в условиях военного противостояния, — я не вижу более подходящего инструмента, чем партия. Это механизм, опробованный временем.

— Куда девать заслуженных деятелей политической сцены — это больше гуманитарный вопрос, чем политический. Мне кажется, это не то, над чем мы должны ломать голову. Нам стоит подумать — зачем вообще нужен такой институт, как партия, в новых исторических условиях. Свой вариант ответа я предложил. Он не исключает, кстати, определенного плюрализма. У нас и так де-факто полуторапартийная система. Просто она создавалась в других условиях и под другие задачи.

— Когда военные действия закончатся, противостояние продолжится. Цель Запада — демонтаж России как геополитической структуры. Что в этой ситуации может быть целью России? Просто выживание? Нет. Как минимум, выживание в новом качестве. Или, лучше сказать, обретение устойчивости в новом качестве. В качестве большой независимой страны, которую нельзя «отключить» извне. Которая способна своими силами обеспечивать свои базовые потребности и обладает доказанным запасом прочности. Превращение России в такую страну было бы не просто фактом выживания. Оно в корне изменило бы миросистему, поскольку означало бы сбой механизмов неоколониального управления, на которых она сегодня построена.

Для меня ключевой элемент позитивного образа будущего — самодостаточность. Психологическая, экономическая, культурная. Я начал с психологической потому, что все начинается с самовосприятия. Чтобы преодолеть периферийное положение в миросистеме, нужно изжить периферийное самосознание. С момента введения санкций, еще в 2014 году, мы повторяем, как заведенные: «Россию невозможно изолировать от мира». Это звучит примерно так: вы нас гоните в дверь, мы залезем в окно, все равно какая-нибудь форточка останется, какая-нибудь щель останется. На мой взгляд, это неправильный сигнал себе и окружающему миру. Правильный сигнал состоит в том, что сама Россия — это целый мир. Что она может полнокровно жить своими ресурсами, своим трудом, своим умом.

Сегодня мы продолжаем жить в логике, которую я называю «глобализм минус» — минус Запад. У нас была модель развития, основанная на глобальном разделении труда и экономике вывоза. Сейчас мы пытаемся адаптировать экономику вывоза к новым реалиям, просто перебросив ресурсы с Запада на Восток. В короткой перспективе это понятно, потому что нужен источник доходов. Но вдолгую мы должны выстраивать страну полного цикла с самодостаточным экономическим контуром. Это, конечно, не означает отсутствия экспортно-импортных операций, но их объем пропорционально к объему экономики должен быть менее значимым и их «обрубание» не должно выводить нас из строя. Да, Россия на демографической карте мира выглядит намного скромнее, чем на географической. Но все-таки, и количество, и качество населения страны таковы, что у нас есть возможность развиваться с опорой на внутренний спрос.

И здесь возникает еще одно ключевое слово в дополнение к самодостаточности. Это справедливость. Развитие с опорой на внутренний спрос потребует более равномерного и, я бы сказал, более продуктивного распределения богатства. Того же требует — причем в гораздо более короткой перспективе — также политическая и моральная целесообразность. В обозримой перспективе общество будет беднеть. И общество будет нести большие жертвы. На этом фоне сохранение той нормы неравенства, которая сложилась в постсоветское время, будет выглядеть все более неприемлемо, а в чем-то и опасно.

— В моем понимании справедливое распределение богатства не имеет ничего общего с уравниловкой. Основа этой позиции не в том, что богатые должны делиться с бедными, а в том, что есть общее достояние, общее наследство, которым необходимо распоряжаться в общих интересах. Это не имеет никакого отношения к «шариковщине». Шариков — это не наследник. Его самосознание — это желание съесть здесь и сейчас. А самосознание наследника — это ощущение связи с прошлыми и будущими поколениями. Именно на этом основаны его притязания.

Общее наследство — это недра, это инфраструктура и промышленные активы, которые были созданы предшествующими поколениями, это нематериальные блага, созданные до нас, включая знания и технологии. Т.е. по сути это рента — природная, инфраструктурная, технологическая. И необходим такой режим использования общего наследства, который будет работать на общее благо, а не на благо частных лиц. И это не столько вопрос перераспределения доходов между верхними и нижними стратами, сколько вопрос правил игры для крупного бизнеса, который «сидит» на этой ренте. Статистика оттока капитала на протяжении всего постсоветского периода гораздо информативнее в качестве индикатора социальной несправедливости, чем настройки шкалы НДФЛ. Ведь во многом из страны утекает овеществленный труд прошлых поколений.

Я ни к чему не призываю, но напомню, что по законам древнего Рима расточителей родового наследства лишали прав. Это тоже к вопросу о консолидации правящего слоя.

— Я так много говорю о правящем классе потому, что здесь можно усмотреть слабое звено. Если его укрепить, то и у «обычных людей» настроение улучшится. Будет легче обрести веру в свою страну и свое будущее.

Я думаю, нам как обществу очень важно избежать депрессии. Для этого нужно, во-первых, расстаться с фантомными болями. Со всем тем, что перестало быть актуальным и перестало быть возможным после 2022 года. И увидеть новые возможности, сложить их в новый образ страны. То есть найти какую-то формулу оптимизма без самообмана, оптимизма без иллюзий.