Исследователи европейской интеграции отмечают странную закономерность, присущую развитию ЕС: если на уровне государств-участников Союза суверенитета становится «меньше», то это не значит, что на общеевропейском уровне его становится «больше». Национальные государства теряют свои прерогативы и во многом утрачивают свое лицо, но лицо общеевропейского суверенитета по-прежнему остается размытым. Прежде всего, это проявляется в том, что на уровне Единой Европы не сформировано пространство политического лидерства, соразмерное потенциалу ее административного аппарата. «Евробюрократия» не сбалансирована «европолитикой».

Возможно, принятие Лиссабонского договора, завершись оно успехом, поможет исправить этот дисбаланс, усилив роль общеевропейских представительных институтов (Европейского Парламента, Председателя Евросовета). Но для формирования общеевропейского поля политического лидерства одних лишь институциональных мер недостаточно. Оно предполагает общую цивилизационную идентичность, целостную политическую культуру и историческую мифологию.
Есть ли в Европе эта фундаментальная целостность? В минувшие годы политики и эксперты много говорили о геополитическом расколе между «старой» и «новой» Европой, но гораздо меньше говорилось о более серьезном разрыве — геокультурном.

Мы помним, какое сопротивление вызвала попытка включить в текст европейской конституции тезис о христианских корнях Европы. Противоречия по таким вопросам, как политика ассимиляции, статус меньшинств, биоэтика, политика памяти — не только не идут на спад, но, как иногда кажется, нарастают. Конечно, мне могут напомнить, что эти и им подобные конфликты разворачиваются в рамках базового консенсуса о демократии и правах человека.
Но я рискнул бы предположить, что сам этот консенсус не столько ограничивает конфликт, сколько камуфлирует его.

Так, консенсус о демократии скрывает конфликт вокруг вопроса о том, что есть субъект демократии, что есть «демос» — сообщество граждан, объединенных единой культурой, историей и судьбой или мультикультурный конгломерат общин и индивидов, связанных лишь формальной лояльностью праву?
Консенсус о правах человека скрывает конфликт вокруг вопроса о границах и константах человеческой природы. Вопроса о том, что есть «человек» — мужчина и женщина из «книги Бытия» или полиморфное существо, свободно экспериментирующее с собственной природой на пути технических и биологических трансгрессий?
Здесь, опять же, можно возразить, что эти и им подобные вопросы представляют собой уже вполне привычную повестку культурно-политической войны, которая испытывает на прочность, но отнюдь не разрывает демократические системы национальных государств. Да, это действительно так. Но национальные государства, по большей части, пока выдерживают это испытание на прочность именно в силу того, что остаются национальными. Т.е. содержат в своей «матрице» историческую идентичность, культурную однородность, этику гражданственности.

В «матрицу» же Единой Европы пока не заложено канона идентичности достаточно сильного, для того, чтобы выдержать напор культурной «гражданской войны».
И кроме того, на общеевропейской публичной арене эта война способна приобрести совершенно иной масштаб, чем на публичных аренах отдельных государств. Ведь в этом случае она может вызвать мобилизацию не только индивидов, вовлеченных в идеологические субкультуры, но мобилизацию стран и народов с различными типами политической культуры. К примеру, христианские и националистические общества Восточной или Южной Европы окажутся уже не только конъюнктурно, но идеологически противопоставлены секуляристским и мультикультуралистским «столицам» Евросоюза.

Крейг Калхун в одной из своих работ о национализме рассуждает о том, что в Османской империи «жить в мире было не слишком сложно, потому что различные группы не участвовали в общем обсуждении политических и общественных вопросов…» (Крэйг Калхун. Национализм. М., 2006). Разумеется, в Единой Европе такое обсуждение ведется в несравнимо большей степени, чем в Османской империи. И все же, общеевропейское институциональное пространство бережно ограждается от по-настоящему массовой и агональной политики. И это не злой умысел элит, а отражение неприятного исторического факта: Европа способна чувствовать себя вполне уютно со своим политико-культурным многообразием лишь постольку, поскольку арена ее публичной политики недооформлена. И соответственно, пока не сформировано лицо общеевропейского суверенитета.
От того, каким оно будет, в решающей степени зависят и перспективы европейского самоопределения России. Думать об этом самоопределении мы можем и должны, но не так, как к этому склонны российские западники, которые полагают, будто России достаточно сделать безоговорочный выбор в пользу «европейских ценностей», чтобы разрешить все дилеммы своей истории.

Монолитность, самоочевидность европейской политической культуры — миф, который может существовать лишь на уровне самого поверхностного и сугубо внешнего (т.е. по сути неевропейского) отношения к ней.
Действительное соучастие в европейских ценностях для России исторически равнозначно соучастию во внутриевропейской холодной гражданской войне, которая в разных формах ведется вот уже несколько столетий и которой отнюдь не положен конец постисторической утопией Евросоюза.

Пожалуй, в случае крайней исторической нужды, можно было бы принять то поверхностное и, скажем прямо, потребительское отношение к европейской идентичности, о котором сказано выше. Но, при всем желании, у русских это едва ли получится. Россия (в качестве единого целого) вряд ли могла бы войти в большой европейский проект, не привнеся в него своего прочтения европейской идентичности и своих застарелых притязаний на европейское наследство — идейных и геополитических.

Показателен в этом отношении пример Польши. В отличие от своих менее амбициозных соседей, эта страна склонна видеть в европерспективе не happy end своей непростой истории, а форму реализации ее несбывшихся устремлений — своего рода стратегию мягкого реванша. В контурах ее политики влияния без труда угадывается образ незримой Речи Посполитой — геополитического и геокультурного оплота католической Европы на Востоке. Не лишена реваншистского подтекста и евроинтеграционная одержимость Турции. Внутри Евросоюза она могла бы стать точкой сборки своего рода «неоосманского проекта» с опорой на многочисленные диаспоры и мусульманские народы Балкан.

Но разве не могло бы быть чревато чем-то подобным подключение к европейскому проекту такой страны, как Россия? И если от польской самореализации в Европе становится тесно, от турецкой — Европа может затрещать по швам, то как должна выглядеть российская самореализация в качестве внутриевропейской силы?
«Наши западники никогда не желали отдать себе отчет в том, что именно в качестве европейской нации Россия по огромности ее, даже независимо от умыслов ее лидеров, с европейским равновесием несовместима. Напротив, политический истеблишмент Запада очень рано осознал связь нашей европомании с исходящей от нас угрозой этому субконтиненту…» — констатирует российский геополитик Вадим Цымбурский. (Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. М., 2007).

Казалось бы, не российским авторам беспокоиться о потенциальных угрозах Европе, которые несет Россия, — об этом могут позаботиться и ее недоброжелатели. Но, как показывает тот же Цымбурский в серии работ о циклах российского «похищения Европы», чрезмерное вовлечение России в европейскую игру, в том числе, на основе идеалистически-альтруистических союзнических обязательств, всякий раз вызывало столь невыгодную для России реконфигурацию и консолидацию европейских (в ХХ веке — уже евроатлантических) сил, что последствиями возможного повторения этого опыта должна быть озабочена, прежде всего, сама Россия.
О том, что постановка российского вопроса во внутриевропейском контексте нарушает сложившееся равновесие, свидетельствует не только исторический опыт, но и текущая международная практика (тема изменений в отношениях с Россией столь явно разделяет членов ЕС, что Европа, кажется, остерегается лишний раз ее поднимать), а также — сама логика политического языка евроинтеграции.

Политическое использование образа Европы подразумевает синкретизм сразу нескольких его трактовок: Европа как географическое понятие, Европа как локальная цивилизация, Европа как эталон универсальной цивилизации, Европа как политико-административный проект…

Любая попытка заключить в рамки этого образа Россию — неизбежно разрушает его синкретизм. «Европа от Дублина до Владивостока» — уже, по меньшей мере, не политико-административный проект и не географическое понятие. Паллиативная формулировка «Европы от Атлантики до Урала» пыталась сохранить мнимую географическую естественность образа Европы — ценой усечения образа России. Что лишний раз подтверждает саму тенденцию этих образов к взаимной аннигиляции при попытках их соединения.
И как бы ни оформлялись эти попытки, Европа, включающая в себя Россию, перестает быть естественной, безотчетно принимаемой данностью и становится проблемой. Мысленный эксперимент по включению России в Европу — это, прежде всего, акт проблематизации самой Европы. Точнее это акт ее деконструкции, упраздняющий всю ту конститутивную многозначность, которую несет это имя в современном политическом словаре.

В этом смысле, автор расхожей фразы «Если Россия — тоже Европа, то тогда что такое Европа?» — сказал больше, чем того хотел бы.

Начиная, по меньшей мере, с Петра I, «европейский выбор» российской элиты во внешней политике был тесно связан с ее «азиатским выбором» в политике внутренней: закрепощение и сверхэксплуатация низших сословий, социально-культурная сегрегация были ценой, которую платила Россия за интеграцию в европейскую геоэкономическую и геополитическую систему. Об этой закономерности писали многие историки в России и на Западе. Разумеется, ее не стоит абсолютизировать, считать чем-то исторически неизбывным.
Но ее следует иметь в виду и понимать, что это не аномалия, а именно закономерность — определенного, колониального в своей основе, строения мир-экономики. Сегодня она проявляется прежде всего в асимметриях выстроенной в России сырьевой модели экономики.

Российские сторонники «европейского выбора» очень часто говорят об огромном уровне взаимозависимости между Россией и Европой, ссылаясь на гигантские объемы российского газового экспорта в Европу и европейского экспорта потребительских товаров в Россию. Эта взаимозависимость — несомненный факт.
Но если что-то и делает саму Россию страной хоть сколько-нибудь европейской по уровню социально-экономического развития, то это, прежде всего, те остаточные элементы промышленной, научно-технической, социальной инфраструктуры, которые были созданы в период советского экономического изоляционизма. Форсированная модернизация, предпринятая Советским Союзом, а ранее, в более мягких формах, другими странами «догоняющего развития», не осуществлялась и не могла осуществляться в условиях полной открытости более развитому рынку. Впрочем, об абсолютной закрытости можно сказать то же самое. Модернизация — это стратегия избирательной закрытости, которую планомерно реализует государство, исходя из осознанных приоритетов развития.

Но именно режима избирательной закрытости и не допускает перспектива интеграции в европейский рынок на системных условиях ЕС. По меньшей мере, до сей поры, те требования ЕС, которые звучали в рамках диалога о «четырех общих пространствах» или переговоров о вступлении РФ в ВТО, были объективно нацелены именно на консервацию сырьевой структуры российской экономики. В качестве относительно свежего примера, могу сослаться на заявления еврокомиссара по торговле Питера Мандельсона, который на исходе минувшего года объявил войну «ресурсному национализму» стран-партнеров ЕС, пытающихся стимулировать переработку сырья на собственной территории с помощью экспортных пошлин (речь идет не только об энергоносителях — не менее остра, например, тема экспортных пошлин на древесину).

Кстати, российская «сырьевая» элита, ссылаясь на «международное давление», подчас охотно принимает подобные требования — в той их части, которая соответствует ее интересам. Например — в части повышения внутренних тарифов на газ до «европейского уровня», но не в части либерализации газового транзита (по договору к Энергетической хартии).

Напряженная диалектика «энергодиалога Россия — ЕС» заслуживает отдельного рассмотрения. Здесь лишь отмечу, что представители обеих сторон, в целом, разделяют видение России как большой «кочегарки» общеевропейского дома. По-разному им видится только статус российских «кочегаров».
Опять же, не берусь утверждать, что иная модель интеграции невозможна, но сегодня она именно такова: «европейский выбор», понятый как курс «вхождения в Европу» на ее системных условиях, делает Россию страной качественно неевропейской по уровню и типу развития. И это лишь на первый взгляд кажется странным.
Некоторые теоретики «Большой Европы» (такие, как Карл Хаусхоффер) справедливо указывали, что за пределами европейского ядра (где лежат эти пределы — тема отдельной дискуссии) принципом интеграции является не сходство, а различие в уровне развития экономик, обеспечивающее их взаимодополнительность. Эту заведомую неравномерность развития ядра и периферии в рамках «сверхрегионов», объединенных геополитикой пан-идей, Хаусхоффер выразил в категории «Еврафрика».

Вероятно, именно этот несколько эпатирующий и освежающий мысль термин следует рассматривать в качестве ближайшего идеологического предшественника того, что можно назвать «Евроссией».