Казалось бы, модернизация и инновационное развитие — беспроигрышная политическая повестка. Это тот случай, когда все за. Но лишь до тех пор, пока ничто не сковывает свободу воображения. Пока не возникает хоть какая-то определенность планов.

Говорить о ясности планов в случае с центром инновационного развития в Сколково сейчас не приходится.
Но даже того немногого, что известно о проекте, оказалось достаточно, чтобы вызвать едва ли не всеобщий скепсис. В значительной степени он был запрограммирован исходной подачей инициативы. Кремль задал высокую планку ожиданий: выход на «новый уровень цивилизации», вхождение в круг «инновационных лидеров», «рукотворное чудо»… А в атмосфере социальной депрессии завышенные ожидания обманываются, даже не успев сформироваться.

На элиту, выписавшую себе индульгенцию на ущербность, мобилизующие сигналы, которыми президентская команда попыталась насытить свою инициативу, производят обратный эффект.

Упоминание о «чуде» автоматически провоцирует людей с ослабленной исторической памятью на отповедь о том, что «чудес не бывает». Но и людей с обостренной памятью оно тоже не обнадеживает, заставляя вспомнить о нехорошей примете: если «режим» взялся за ускоренные поиски «чудо-оружия» — значит, дело плохо.

«Новый уровень цивилизации» по определению не вдохновляет «прагматиков». Но и от «романтиков» не дождешься поддержки. Время не то. Самые завзятые мечтатели в наши дни мечтают не о термоядерном синтезе, а о «большой движухе» (см. примету о чудо-оружии).

Ориентация на «инновационное лидерство» закономерно настораживает естественных и противоестественных монополистов. Но еще больше она раздражает их либеральных критиков, заклинающих, что правильную долину по-калифорнийски нельзя «собрать», а можно только «вырастить». Желательно лет за 200, как пресловутый английский газон.

А все, что можно «собрать», по крайней мере в России, да еще и грязными руками государства (другое дело — благословенный гараж, где творил Стивен Возняк), — «бериевская шарашка». Не удивительно, что
в итоге рупоры крупного, системного бизнеса и оппозиционной интеллигенции оказываются едины в своем неприятии президентской инициативы.

Их аргументация при всем разнообразии высказываний сводится к тому, что проект российской «кремниевой долины» — выражение некоей крайне амбициозной, но абсолютно не реалистичной программы мобилизационного рывка из «сырьевого настоящего» в «инновационное будущее».

Владислав Сурков вполне откровенно говорил об этом на недавней встрече с молодыми научно-инженерными кадрами, характеризуя стартовую схему проекта. Последняя в общих чертах предполагает:
- сбор и селекцию заказов на НИОКР со стороны крупных отечественных компаний (на данный момент преимущественно сырьевого сектора);
- их софинансирование по принципу 50/50 государством и компанией-заказчиком;
- формирование команд под реализацию заказов из кадрового резерва российских вузов, НИИ, зарубежных «легионеров»;
- локализацию собранных проектов на 380 гектарах повышенной комфортности в режиме максимального благоприятствования со стороны государства.

Иными словами, на данном этапе речь идет о заповеднике выносных корпоративных НИОКР, которые при минимально грамотной организации процесса почти гарантированно обеспечены средствами и даже востребованы реальной экономикой. Ведь входящие в проект (пусть и под ощутимым политическим давлением) крупные компании сами ставят себе технологические задачи, заказывая те исследования и разработки, которые могут найти применение в их бизнесе.

С одной стороны, это страхует от чрезмерных рисков на начальном этапе. Но, с другой, это сильно снижает и качество возможного выигрыша.

Наш нефтяной, газовый, металлургический бизнес вряд ли выступит заказчиком инноваций, способных вызвать своего рода «пересдачу карт» в соответствующей отрасли, подрывая старые рынки и способы производства и открывая новые.

В лучшем случае мы можем надеяться на поддерживающие инновации. Они могут быть сколь угодно важны и сложны, но не изменят сути продукта и сохранят ту структуру производительных сил, которая у нас сложилась и которой мы вроде бы так недовольны.

Дело усугубляется тем, что из сколковского списка компаний заведомо исключены самые наукоемкие предприятия страны, собранные в госкорпорации «Ростехнологии». Собранные, чтобы содействовать «разработке, производству и экспорту высокотехнологичной промышленной продукции», как военной, так и гражданской. По замыслу, это и есть группа прорыва российской промышленно-технологической модернизации. Но сегодня она оказывается в глубоком арьергарде формируемой политики развития. И это один из главных изъянов новейших «прорывных» начинаний. Представить себе российскую инновационную систему, как, впрочем, и всю историю научно-технического прогресса, без особой роли технологий двойного назначения практически невозможно. Львиная доля тех самых «подрывных», в хорошем смысле слова, технологий, сформировавших облик современного мира, от расщепления ядра до интернета, созданы в ходе военной, а не экономической конкуренции.

Ждать от экспортно-сырьевого бизнеса инноваций, «подрывающих» экспортно-сырьевой уклад, вряд ли разумно. В лучшем случае можно рассчитывать на повышение его эффективности.
В этой задаче нет ничего нереалистичного. Но вот что в ней амбициозного?

Пожалуй, только одно: расчет на то, что локализация исследований и разработок — прежде всего территориальная, но также и отраслевая (ограничение области поиска пресловутыми пятью направлениями) — даст синергетический эффект. Что созданные «вручную» связи между бизнесом, фундаментальной и прикладной наукой, вообще между разного рода носителями венчурной культуры, начнут воспроизводиться и мультиплицироваться в автономном режиме.

Это расчет не столько даже на чудо «создания новой жизни», сколько на то, что результат, достигнутый при оплодотворении в пробирке, может быть повторен без посредников, а соответствующие навыки будут закреплены на уровне рефлексов. Это привело бы к формированию нового для нашей страны типа деловой культуры, новой инновационно активной среды и было бы несомненным успехом.

Эффект «ожившей среды», по крайней мере в ограниченных масштабах, тоже не кажется чем-то заведомо несбыточным. Но даже с его учетом можно сказать, что перед нами не стратегия выхода на «новый уровень цивилизации», а вполне консервативная стратегия развития с опорой на базовые, в основном экспортно-сырьевые отрасли. В ее основе лежит здравая идея, что от этих отраслей и компаний все равно никуда не деться, поэтому хорошо бы сделать их не только дойными коровами, но и локомотивами развития. Т. е., во-первых, качественно повысить их инновационную активность (сегодня, по данным Центра исследований и статистики науки, только 5—6% российских промышленных предприятий ведут разработку и внедрение технологических инноваций). Во-вторых, хотя бы частично перенаправить инновационную активность с импорта оборудования на собственные разработки. Если бы этого удалось достичь, даже несущественная модернизация реального сектора могла бы дать существенный импульс российскому инновационному сектору. А вместе с ним отечественному образованию и науке, да и обществу в целом.

В этом отношении не совсем правы те, кто воспринимает сам факт обособленности «города будущего» как своего рода стратегию разрыва с «немытой Россией» (см. «Слобода мысли»). Несомненно, тенденция к анклавному развитию, к обособлению «точек процветания», напрямую интегрированных в глобальный спрос, при деградации окружающей экономической и социальной среды в нашем случае очевидна и более чем тревожна. Но ее форпосты — отнюдь не наукограды с технопарками, а те крупные корпорации, которые не слишком активно передают импульс развития в национальную экономику, предпочитая сочетать экспорт сырья с импортом всего остального.

На одном из заседаний комиссии по модернизации президент с возмущением упомянул, что по индексу внедрения новых технологий «Газпром» отстает от лидеров нефтегазовой отрасли, таких как Shell, примерно в 20 раз. И лишь незначительная доля этих скромных модернизационных средств «работает» в России. Попытка изменить это положение, судя по всему, пока не воспринимается крупным бизнесом всерьез. «Модернизация» на языке главы РСПП Александра Шохина — эвфемизм импорта оборудования. Все остальное — бесплодные мечты. Да и вообще, «давайте лучше поговорим о приватизации».

Кстати, упоминание о приватизации в этом контексте весьма характерно. Это не смена темы, а ее развитие. Дело в том, что интрига «понуждения к инновациям», разыгрываемая на наших глазах, может длиться долго и даже поддерживать живой интерес в обществе, создавая ощущение борьбы с «реакционными элементами».
Но, вероятно, лишь до тех пор, пока общество не вспомнит, что государство для львиной доли тех предпринимателей, которых оно увещевает, не только «регулятор», но и главный акционер. Т. е. крупнейший в стране «предприниматель», непосредственно контролирующий не менее 40% ВНП. И если государство в лице президента и его сподвижников справедливо возмущено качеством инновационного запроса со стороны корпораций, то почему бы ему не сформировать такой запрос самостоятельно, сделав шаг к «новому уровню цивилизации» для начала в пределах принадлежащих ему компаний?

Разумеется, вопрос риторический. Государство не меньше, чем его завзятые критики, живет в парадигме обреченности. В данном случае обреченности на некомпетентность. Но кто-то же должен выйти из этого порочного круга первым. Это послужило бы ценным примером и ориентиром для остальных.
Однако инициаторы проекта твердо стоят на своем: в деле инновационного бизнес-творчества государство — только член жюри, партнер по софинансированию, собственник инфраструктуры. Вероятно, увещевать «олигархов» все же легче. На мой взгляд, это один из главных парадоксов нашей инновационной повестки и одна из главных причин разъедающего ее скепсиса.

Разумеется, сказанное не означает, что тот же сколковский проект в его заявленном виде, т. е. с опорой на инновационно сознательных «добровольцев» из бизнес-элиты, не важен или не нужен.
Вывести на более высокий уровень НИОКР хотя бы нескольких крупных компаний и за счет этого сделать инновационный сектор в стране «статистически заметным» — это гораздо лучше, чем ничего.
Но это самое меньшее, что могло бы быть сделано, если уж мы решили побороться за будущее.