На фоне "удушающего идеализма" гуманитарных интервенций и цветных революций, Москва традиционно призывает партнеров к разговору об установлении нового баланса сил и баланса интересов, к разговору на языке политического реализма. Но насколько мы сами готовы к такому разговору? С приходом Трампа этот вопрос становится особенно острым. Мы слишком привыкли к отношениям с США в духе взаимных риторических уколов и риторических же заявочных позиций. Но есть ли у нас внятная повестка и веские аргументы для того самого "реалистического" разговора, к которому мы так всех призывали? Достаточно ли у нас комплексной силы для установления нового "баланса сил"?

Лично я, к сожалению, совсем не уверен, что мы являемся такими завзятыми "политическими реалистами", которым не хватает только Бисмарка на другом конце провода. Например, для того, чтобы быть "реалистами", мы недостаточно серьезно интересуемся окружающим миром. Я имею в виду, банально, состояние страноведческих школ и степень интеграции соответствующих знаний в систему принятия решений. В еще большей степени это касается самой культуры геополитической мысли. Еще в начале 2000-х теперь уже классик российской геополитики Вадим Цымбурский писал о противоречии между сложившимся в российском обществе "спросом на геополитику" и дефицитом осмысленного геополитического проектирования.
Последнее, если реконструировать логику Цымбурского, имеет три слоя: геостратегию, содержащую ориентиры для практической политики; географический образ страны, на который опирается геостратегия; и, наконец, картину истории, из которой "извлекается" географический образ страны. А все это вместе, очевидно, требует достаточно плотной интеллектуальной среды, в недрах которой созревают различные школы интерпретации национальных интересов.

Не будет преувеличением сказать, что одна из них формируется вокруг наследия самого Вадима Цымбурского. 7 декабря в Институте социально-экономических и политических исследований (ИСЭПИ) состоялась презентация и обсуждение монографии ученого "Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков". Презентованная книга - это рукопись Цымбурского, восстановленная уже после его смерти, благодаря усилиям Бориса Межуева и поддержке фонда ИСЭПИ.

Труд Цымбурского - это редкое сочетание внимания к деталям, свойственного научной культуре мысли, со способностью создавать повествование эпического масштаба, "большой нарратив" о русской истории и российском пространстве. Вряд ли можно свести эту работу к какой-то одной короткой формуле, но самые масштабные интеллектуальные построения легче понять исходя из той "внутренней" задачи, которую решает автор. На мой взгляд, такой задачей является попытка примирить геополитическую реальность "сжавшейся" после 1991 г. России с духом преемственности по отношению к русской истории во всей ее полноте. С самого начала 1990-х гг. те, кто был готов принять новую географическую данность постсоветской России, делали это, по большей части, ценой отказа от исторической идентичности страны - трактуя ее как новое государство, стремящееся войти в "мировое цивилизованное сообщество". Те же, кто настаивал на исторической преемственности и дорожил ею, отказывался признать сложившуюся после 1991 г. геополитическую реальность. Иными словами, долгое время Цымбурский был одним из немногих, кто попытался воспринять и принять эту новую - безусловно, травматическую - реальность не в контексте цивилизационного "отказа от себя", а в контексте "возвращения к себе". Точнее - шанса на такое возвращение.

В своей программной статье начала 1990-х гг. "остров Россия" он берет за отправную точку расхожее суждение - "Россия вернулась к границам XVII века" - и предлагает посмотреть на XVII век как своего рода "эволюционную развилку, откуда одна линия ведет к Российской империи и СССР, а другая - к нынешней России". В самом деле, именно в XVII веке Москва в основном территориально консолидировала русское этническое ядро и приобрела геополитическое сокровище Сибири. Однако последующие столетия были посвящены участию в большой европейской, а затем и общемировой игре, на чашу весов которой были брошены все внутренние ресурсы. Можно трактовать это как следствие неисправимого европоцентризма элит, можно - как историческую судьбу. Но, вероятно, есть логика судьбы и в том, что история через "отсечение" территорий и сфер влияния, приобретенных Россией в ее "великоимперский" период, возвращает нас домой - к не выполненной "домашней работе" по консолидации собственного геополитического ядра.

Несколько упрощая, но не отрываясь полностью от логики Цымбурского, смысл этой "домашней работы" я бы свел к трем приоритетам: развитие русской провинции, освоение "внутреннего Востока" и укрепление периметра российской цивилизационной платформы (в том числе, закрытие или стабилизация, на приемлемых условиях, открытых конфликтных позиций в наших приграничных зонах). Не правда ли, ход мысли напоминает другого одинокого мыслителя - Александра Солженицына. Действительно, их многое сближает. И прежде всего - приверженность глубоко национальному, исторически преемственному, и при этом не имперскому образу будущего (да и образу настоящего) для России. Оба утверждают фундаментальный приоритет задач внутренней геополитики перед внешней. Однако логику этого приоритета Цымбурский проводит - честно говоря, в отличие от того же Солженицына, - при полном понимании того, что решение насущных внутренних задач (по указанным трем направлениям) иногда требует вовлечения в большую мировую игру.

Цымбурский пишет о том, что и в прежние, "великоимперские" эпохи это вовлечение часто было вынужденным: Россия втягивалась в мировые альянсы и контральянсы из-за попыток решения своих сугубо региональных задач в Балто-Черноморье. В этом отношении чтение Цымбурского дает обширную почву для размышлений о наших отношениях с США после пятидневной войны в Южной Осетии и присоединения Крыма, о нашей европейской политике на фоне обозначившегося (пока идеологического, а не геополитического) раскола Запада на "глобалистов" и "новых националистов", об операции в Сирии ("восточный вопрос всегда был для России лишь частью западного вопроса", - пишет Цымбурский в одной из статей).

Все это - эпизоды новой большой геополитической игры. Вопрос - как их интерпретировать? Как попытку доигрывать на ухудшенных условиях партию второго центра силы в глобальной холодной войне - казалось бы, сами события нас к этому подталкивают - или как активную оборону (оборону с элементами контрнаступления и асимметричных действий) "острова Россия"? Школа Цымбурского в российской геополитической мысли дает аргументы в пользу второго сценария: использовать эпизоды вынужденной "большой игры" для того, чтобы развязать себе руки в решении внутренних и приграничных задач, не беря на себя избыточной ответственности за миропорядок. Думаю, это тот случай, когда нет ничего практичнее хорошей теории.