Шарль Моррас – один из тех, кто писал свою жизнь под эпиграфом из Бергсона: "человек мысли должен действовать; человек действия должен мыслить". Императив действия стал опознавательным знаком главного из его детищ: Моррас известен как один из основателей и лидер организации "Action française", которая по сей день остается наиболее масштабным политическим опытом французских радикальных правых и колыбелью многих из политиков, представляющих современный французский национализм. Этот опыт богат в большей степени "уроками поражений", чем "плодами побед". Если иметь в виду под радикально правыми тех, кто последовательно оспаривает идеологию Французской революции, то, возможно, их обреченность на поражение уже стала частью своеобразной политической культуры этой страны. "Те из нас, французов, - пишет Винсент Декомб, - кто не признавал бы за Революцией хоть какую-то долю участия в том, что в наших собственных глазах делает нас французами, были бы либо чересчур эксцентричны, либо слишком недальновидны для того, чтобы участвовать в дискуссии о французском общественном мнении". Моррас был, кажется, именно из тех, кто "не признавал". Ему удалось органично сочетать стопроцентный "esprit français" с бескомпромиссным поруганием революционного наследства и, вопреки замечанию Декомба, не только "участвовать в дискуссии о французском общественном мнении", но убедительно формировать его.

В эпоху "печатной демократии" для этого был достаточен литературный и публицистический талант, которым Моррас наделен в избытке. Но и в эту эпоху, как в любую другую, политика для человека, чей талант являлся бы по изначальной доминанте литературным, - стратегия рискованная и в чем-то вынужденная. "Действовать" для "человека мысли, так же, как и "мыслить" для "человека действия" значит серьезно рисковать, лишая себя возможности занять какую-либо из стандартных социальных ниш. Например, нишу "бюрократии", которая "действует", по замечанию Мангейма, не озабочиваясь "структурой мира, в котором живет"; или нишу "интеллигеции", чья манипуляция "структурой мира" оторвана от рутинной ответственности и практической компетенции. Как "бюрократия", так и "интеллигенция" - излюбленные объекты критики публициста Морраса.
"Бюрократия" - постольку, поскольку она отождествляет порядок как таковой с данным конкретным правовым регламентом и, как следствие, оказывается враждебна партикулярным формам и проявлениям жизни. "Интеллигенция" – поскольку, претендуя на "корону" ("Когда исчезла королевская власть, она уступила свое место не "народному суверенитету": наследником Бурбонов был литератор"), она никогда не брала и не могла на себя взять соразмерной ответственности. В этом смысле она была худшим из когда-либо существовавших монархов.

Первое издание Морраса на русском посвящено, как не трудно понять, именно критике интеллигенции. Моррас рассказывает поучительную историю о ее восхождении и упадке. Первый этап - это, условно говоря, та революционная "коронация", присвоение остатков жреческого и королевского авторитета, о которой идет речь в связи с тезисом о "литераторе" как "наследнике Бурбонов". За этим мигом иллюзорного торжества следует отрезвляющая "реставрация" старых институтов на новой социальной почве. "Реставрация гордилась тем, что возродила чистую Литературу… Но Правительство уже не воспринимало всерьез трескотню какого-нибудь недо-Вольтера". Конечно, поясняет Моррас, "…литераторы могли входить в правительство, но правили уже не от имени литературы". И больше того – правили, демонстрируя "глубокое презрение к их прежнему состоянию", чем доказывали, добавим от себя, полную неспособность удерживаться на стыке "действия" и "мышления". Моррас рисует антропологически узнаваемую картину: "Какой-нибудь избранный в парламент журналист или писатель тщательно подбирает презрительную интонацию для сокрушения своих бывших собратьев: "Эх вы, теоретики!". Ответный жест со стороны "собратьев" от литературы – нагнетание бумажного экстремизма.

"Единственной связью их мысли и мира оказывался бунт против тех сил, которые поддерживали существующий мир…" – пишет Моррас, третируя попутно Жорж Санд и Гюго: "в целом, наши писатели были популярны ровно настолько, насколько они были разрушителями существующего". Эта черная кошка рессантимента, пробежавшая между "Талантом" и "Властью", если верить Моррасу дорогого стоила Франции. Так были уничтожены основы Авторитета, "так возникла… огромная дистанция между французской Интеллигенцией (а лучше, наверное, было бы перевести – "французским Умом" – М.Р.)  и французской Силой".

Однако, потеряв власть, то есть утратив авторитет в комплексном значении этого слова, интеллигенция подхватила другую нить связи с "миром", становящимся все более промышленным и торговым. Возможность зарабатывать деньги литературой (прессой, книгоизданием) была воспринята как шанс на восстановление "престижа профессии". "Найдется немало литераторов, которые тщеславятся именно тем, что продаются". И Морраса можно понять в его желании уязвить это дешевое тщеславие. Дешевое – несмотря на разговоры о "сумасшедшей цене", которую набивают себе маркитанты от интеллектуализма и которая якобы снимает вопрос о "продажности". "В сумасшедшей цене", - пишет Моррас, - "позволю себе усомниться… но сама готовность быть интеллектуальным товаром на экономическом рынке составляет истинную угрозу современной Интеллигенции". Субординируя культурное воспроизводство критериям экономической рациональности, интеллигенция "утрачивает… тайну своего могущества, той силы, которая определима лишь в терминах интеллектуального порядка". Парируя такого рода упрек, российский читатель не преминет вспомнить Пушкина - про проданную рукопись и непроданное вдохновение. Но аргумент Морраса носит не психологический и не моралистический характер (считать, что "тайне" творческого труда "противоречит" получение денег за его результат - и впрямь было бы ханжеством), а сугубо социологический. Речь только о том, что, принимая правила игры рыночного общества, "интеллигенция" принимает определенную модель стратификации, в которой ее место обречено быть третьеразрядным. "Сделавшись промышленной силой, интеллигенция тем самым вступила в контакт и в конуренцию с силами того же порядка, которые, однако далеко превосходят ее и по мощи и в качестве промысла". Это положение кустарного "продавца фантазий", столь жалкое на фоне воротил колониального капитализма, не является, однако, пределом сословного падения. Взаимоотношения интеллигенции с настоящими силами капитализма видятся Моррасу вполне по-марксистски: он исходит из перспективы уничтожения каких бы то ни было промежуточных состояний между "буржуазией" и "пролетариатом". Таким образом, то ближайшее будущее, будущее-в-настоящем, наблюдателем которого ощущает себя Моррас, - это пролетаризация интеллигенции, делающая ее подотчетной анализу трудовых отношений – в том числе, отношений эксплуатации – между нанимателями и нанимаемыми.

Пролетаризация и выпадение в осадок - плата за тот миг чудовищной лжи, когда интеллигенция посмела примерить на себя корону. Но важнее возмездия - поучение или, лучше сказать деятельное раскаяние…

Ведь Моррас ведет разговор о "поражении интеллигенции" отнюдь не из злорадства. С его стороны, это особая стратегия перевербовки: размышляя об интеллигенции, он озабочен тем, можно ли использовать ее энергию не в революционных, а в реакционных целях. "Вообразим, - фантазирует Моррас, - что французская Интеллигенция поняла две истины: во-первых, что она не является и не может быть первенствующей национальной Силой; во-вторых, что подобные мечтания отдают ее в руки самого жестокого из хозяев, в руки Денег". Вообразить подобное признание со стороны интеллигенции непросто, добиться его еще сложнее. Зато несложно предугадать следующие из него выводы: свою историю блеска и нищеты интеллигенции Моррас увенчивает даже не призывом, а требованием - "заключить союз с каким-то иным материальным началом, с другими Силами, только уже обладающим лицом и именем, ответственностью (в отличие от анонимного и ускользающего от "возмездия" Капитала – М.Р.)" во имя "совместного освобождения от тирании Денег". Моррас подчеркивает что подобный выбор диктуется не только этикой служения Франции, но и внутренними интересами образованного, занятого в культурном воспроизводстве сословия. Если, разумеется, иметь в виду, что эти интересы не вполне выразимы в количественном эквиваленте. Вопрос, пишет Моррас, в том, "как сохранить нашу честь и наше достоинство в приближающемся царстве плутократии. Это уже не трудно, это просто невозможно. Имея перспективу верной гибели, интеллигенция ничем и не рискует; если она любит саму себя… ценит свое влияние и свою свободу… и хочет что-то сделать для Франции, она должна действовать хотя бы из отчаяния". Чтобы не быть упраздненной обострившимися противоречиями эпохи, "интеллигенции нужно быстро использовать еще оставшиеся у нее силы! Ей нужно занять позицию! Ей следует сделать выбор между Ростовщиком и Государем, между Финансами и Шпагой!".

"Между Олигархами и Силовиками!" – хочется продолжить… Но мысль Морраса несколько тоньше. Он в принципе не склонен противопоставлять плутократии – механику раскрепощенного политического насилия. Больше того, Моррас известен как ожесточенный критик республиканского централистского государства, которое представляется ему агентом исходящей от Капитала антисоциальной тенденции. Став "истинным хозяином государства", Капитал поставил под контроль те "многочисленные виды деятельности, которые в силу своего свободного и тонкого характера ускользали от Денег, но никак не ускользали от государства," – пишет Моррас приводя в качестве примера религиозные институты. В этом замечании угадываются контуры той реальности, которая видится ему истинным оплотом против плутократии - это не централизм государства, а корпоративизм общества. Анонимной, унифицирующей и, в его век, поистине "империалистической" силе "Денег" он склонен противопоставить все традиционное, локальное, провинциальное, что есть во французской земле. И добрый французский Государь, которым грезит провансалец Моррас, призван не покорять, а увенчивать и гарантировать всю эту "цветущую сложность".

Преодоление плутократии – идефикс консервативной мысли рубежа 19-20 веков. Но, как видим, Моррас решает тему существенно иначе, чем "жестокие мыслители", провидящие и приветствующие неминуемый цезаризм. Когда "Моррас ставит перед интеллекруалами альтернативу: служить либо Деньгам, либо Крови", - отмечает в сопроводительной статье А.М.Руткевич, - он "как монархист имеет в виду прежде всего династию", а отнюдь не систему политической "экономики смерти", которую противопоставил ростовщической "экономике денег" Шпенглер. Со своим идеалом наследственной, децентрализованной, опирающейся на традиционные элиты и корпоративные гильдии монархии, - Моррас стоит принципиально вне "эпохи масс и машин" и не боится выглядеть несвоевременным.

Однако в ином отношении – а именно, во всем, что касается предмета рассматриваемого эссе ("Будущее интеллигенции"), - Моррас остается точным наблюдателем индустриализма. Собственно, сама история упадка интеллигенции, рассказываемая Моррасом, предстает как один из аспектов внутренней диалектики индустриальной эпохи. В этом социологическая ценность книги, но вместе с тем – и ее политическая уязвимость. Именно потому, что выводы, извлекаемые Моррасом, и призывы, адресуемые им собратьям по перу, основаны на диагностике индустриализма, современному читателю, привыкшему к мысли о "постиндустриальном повороте", они рискуют показаться - утратившими силу. Однако в конечном счете, "постмодерн" не отменил и не преодолел тенденций "модерна", а всего лишь довел их до абсурдной ясности. Это в полной мере касается и судьбы интеллигенции. Ее частичное перемещение из периферии капиталистических отношений в их ядро не меняет воссозданной Моррасом траектории движения: от коронации до люмпенизации. "Люмпены" (как и "средний класс") - понятие не имущественное, а структурное. Что позволяет современным теоретикам, с долей иронии, говорить о "люмпен-элитах". Примерно о том же ведет речь и Моррас: "Внизу он или вверху, писатель предстает как наиболее деклассированный элемент общества".

Таким образом, для Морраса проблема люмпенизации интеллектуальных элит состоит не в экономическом рабстве, а в потере контакта с символическим порядком культуры, служившим средой духовного творчества и системой социализации. Особенность интеллектуалов в современном мире в том, что, "преодолевая" национальную ограниченность, то есть, "отрываясь от почвы", они превращаются не в "новых кочевников" с раскрепощенными возможностями господства, а в "новых бродяг". То есть – "утрачивают тайну своего могущества", о чем не устает повторять консерватор Моррас: "Огромный интеллектуальный пролетариат уподобится средневековым нищенствующим клирикам и станет донашивать лохмотья того, что когда-то было нашей литературой и нашим искусством". Кроме этих лохмотьев,  интеллигенции нечего терять – подразумевает Моррас – и зовет ее на службу Реакции. "Представьте себе, - пишет он, - прочную и публичную федерацию лучших элементов Интеллигенции и самых древних начал нации: Интеллигенция будет почитать и укреплять наши старые религиозные и философские традиции, она станет служить таким институтам, как церковь и армия, защищать определенные классы, стоять на страже интересов сельского хозяйства, промышленности и даже финансов, которые не стоит путать с Деньгами в собственном смысле слова, когда финансы служат решению настоящих проблем и несут моральную ответственность. Выбор такой партии вернет французской Интеллигенции определенный авторитет".

Мы понимаем, что сегодняшние интеллектуалы, взахлеб рассуждающие о своей новой роли в капитализме, перешедшем от производства товаров к производству потребностей, - вряд ли оценят открывшийся им шанс "выбрать другую партию" и, тем более, не примут на свой счет слова о "лохмотьях". Но, увы, не потому ли, что они с этими лохмотьями сжились.