Затхлый ветер перемен

Мы много говорим о «политическом кризисе» в стране, но его очевидность – мнимая. Не потому что кризиса нет, а потому, что нет ясности, в чем именно он состоит.
Скажем, когда Алексей Кудрин, в ходе недавней конференции Комитета гражданских инициатив утверждает: «В России политический кризис, потому что есть существенное недоверие и отчуждение власти и общества в лице ведущей парламентской партии», – объяснение выглядит, мягко говоря, натянуто. Недоверие к власти давно является для нас (да и для многих более развитых демократий) скорее естественным фоном, чем кризисным состоянием. А ведущая парламентская партия получает голосов, в среднем (в кампаниях разного уровня), существенно больше, чем в «золотой век» путинской стабильности, в середине прошлого десятилетия.
Несколько более откровенны единомышленники Кудрина из ЦСР, которые еще в первом докладе про «политический кризис» увидели его главное проявление в сокращении базы поддержки Владимира Путина и изменении качества этой поддержки (снижение мотивации сторонников на фоне роста антирейтинга).
Но и это можно считать кризисом лишь в очень специфической ситуации – когда устойчивость всей политической, а то и государственной системы замыкается на популярность первого лица. По-настоящему кризисной является сама эта ситуация исходного недоверия к государственным институтам (а не просто конкретным лицам во власти), в которой мы находимся фактически с момента образования «новой России».
А то, что мы видим сегодня, – «это не системный политический кризис», а износ отдельно взятой антикризисной технологии, каковой и был «проект Путин» с момента своего возникновения на нашем горизонте.
Смысл этой технологии, в общем виде, в том, что доверие к первому лицу, личная популярность отдельно взятого политика, компенсирует и камуфлирует недоверие к государственной машине в целом.
Эта антикризисная технология работала на удивление долго и исправно. Но она не может работать бесконечно, и нынешний бум протестной активности – лишь один из симптомов того, что она близка к исчерпанию своего жизненного цикла.
Можно пытаться торопить события, радоваться «ветру перемен», но следует понимать, что при этом мы не прощаемся с «постылым прошлым», а скорее возвращаемся к нему: остаемся один на один с институциональной атрофией, с болезнью острой политической недостаточности, которую какое-то время сдерживал и, вероятно, еще будет сдерживать персоналистский политический режим.
Т.е. проще говоря – с ситуацией не вполне состоявшейся постсоветской государственности РФ, которую на время удалось задрапировать в путинский камуфляж.
«Россия с этого дня живёт без легитимной законной власти», - пишет Навальный в блоге 5 марта. Интересно, что бы герой написал на утро 4 октября (93 года)? Разве не с этого момента узурпация власти вступила в открыто силовую и безвозвратную фазу? Путинские плебисциты в форме выборов – это не то, что создает проблемы с легитимностью власти, а то, что позволяет хоть немного забыть о глубине и возрасте этих проблем. Естественно, только на время.

В «институциональной» системе координат (парламентской, партийно-политической, административной) сегодняшние лица протеста – это просто «дети». В хорошем смысле слова: делающие первые шаги политики, из которых, возможно, что-то получится в дальнейшем.

В «персоналистской» (путиноцентричной) системе координат это не просто дети, а дети, демонстративно подрывающие авторитет «родителя». И приобретающие в силу этого непропорционально высокое значение, как в собственных глазах, так и в глазах окружающих.

СМИ воспринимают события сквозь призму сквозных «сюжетов». Базовый сюжет для медиа-среды сегодня – это «праздник непослушания». Все, что в него не укладывается, ее мало интересует.

В самом деле, когда топовыми политическими новостями становятся взломанный твиттер Навального, исправительные работы Удальцова, миллионы Собчак, это сложно назвать политическим кризисом, но это нельзя не назвать кризисом жанра. Острым кризисом жанра в отечественной политике. Неужели так должна выглядеть повестка дня в стране с нашим масштабом проблем и противоречий? Как нам удалось так измельчать и измельчить политическое пространство?

Общий ответ понятен: инфантилизм как ролевая игра – это обратная сторона той патерналистской ролевой игры, которая была нам предложена. Предложена в качестве своего рода временного решения в ситуации кризиса доверия. Но именно потому, что решение в целом работало, атрофия политических институтов усугублялась. В первую очередь – партийной системы.

Курс на «партизацию» политики, который долгое время декларировался властью и лежал в основе политических реформ нулевых, дал сомнительные результаты. Были урезаны внепартийные механизмы представительства (выборы по мажоритарным округам, которые худо-бедно обеспечивали хотя бы на индивидуальном уровне политическую ответственность), но партии от этого не стали сильнее, если считать критерием силы способность выполнять свои базовые функции в политической системе.

«Правящая партия» по-прежнему не правит, а собирает голоса и голосует в соответствии с директивами. Оппозиция не представляет альтернативу и не борется за власть, а собирает протестную ренту (создаваемую самой властью).

Граница на замке

Не менее важно другое: партии парламентской оппозиции не выполняют свою «пограничную» функцию, которая очень важна для жизнеспособности демократий.

Именно периферия парламентско-политической системы должна служить той мембраной, которая отделяет радикальные, но социально приемлемые силы (люди, идеи) от внесистемных (находящихся за рамками общедемократического консенсуса). Соответственно, она не только ставит барьеры, но и втягивает, интегрирует в себя все живое и здоровое из «околопарламентской» среды.

Наша парламентская оппозиция начисто отказалась выполнять эту функцию. Главной задачей ее лидеров было и остается сохранение монополии на протестную ренту (сумму протестных голосов, автоматически создаваемых властью, а не самой оппозицией). Для извлечения ренты требуется не повышение конкурентоспособности (за счет притока «свежей крови»), а умение ни с кем не делиться. Отсюда абсолютная закрытость старых «оппозиционных корпораций» (в этом отношении они дадут большую фору партии власти) плюс – санация альтернативных лидеров в своей среде (легендарные чистки в КПРФ привели к тому, что партия избавилась почти от всех ярких и узнаваемых лиц).

В этой ситуации – когда граница политической системы «на замке» – оказалось неизбежным разрастание внесистемной части политического спектра. Ее актив на протяжении всего десятилетия пополнялся не теми, кому преграждал дорогу зловещий Путин, а теми, кому преграждали дорогу «пограничники» Зюганов, Жириновский, Явлинский. Свыше определенного порога, эта тенденция ведет не к росту числа «экстремистов» или «маргиналов», а к формированию альтернативного пространства политического участия – предлагающего обществу другую систему координат для различения мейнстрима и маргинальности, «нормальности» и «одиозности».

В итоге, изначально альтернативная система координат становится базовой. Во фронду стекаются конъюнктурщиков всех сортов, и фокус внимания оказывается смещен с официального на альтернативный «политикум». Завершение этого процесса мы и наблюдаем сейчас.

Завершение – поскольку дальше в этом направлении двигаться уже некуда. Есть ощущение, что альтернативный политикум на глазах становится таким же выхолощенным пространством, как и официальный. Его «целевая аудитория» в своей зашоренности даст фору аудитории Первого канала. Его «вожди» – такие же «рентоориентирванные» эгоцентристы, как и ветераны нашей оппозиционной сцены, только без электоральной легитимности. Кажется, еще немного – и это ощущение станет всеобщим. Ну, или не столь элитарным как сегодня, по меньшей мере.

Последний шанс ветеранов

Возможно, именно тогда наступит благоприятный момент для возвращения политики в институциональное русло. Как через возникновение новых игроков, так и через обновление нынешних партий парламентской оппозиции.

Еще недавно казалось, что прекращение режима искусственной монополии (за долгие годы к дележу оппозиционного пирога не было допущено ни одной новой партии) сулит им быстрый закат. Но сейчас становится ясно, что у них есть хорошая фора для того, чтобы перегруппироваться и подготовиться к встрече новичков.

Во-первых, пока просто не просматривается сильных партийных дебютов. Разочарованиями парстроительного сезона стали Прохоров и Навальный. Оба получили за короткое время первичный политический капитал и отказались его инвестировать в системное политическое участие. Или, того хуже, начали инвестировать бессистемно. То они немедленно строят партию (такие заявления делались зимой), то строят не-партию (а что-то невнятно-общественное), то, возможно, снова партию, впрочем, без идеологии и без собственного участия (странноватое ноу-хау Прохорова неожиданно пошло в тираж).

Разумеется, все это разочаровывает. Но разочарование в данном случае – следствие завышенных ожиданий. В этом отношении, наши дебютанты вполне могли бы сказать вслед за Аршавиным: «если у вас были ожидания, это ваши проблемы». И были бы в чем-то правы.

Во-вторых, фора для нынешней парламентской оппозиции возникает и с чисто технической стороны. Планка численности партсруктур резко снижена, но процедура все равно требует немало сил и времени. В итоге, лишь очень немногие из новых партий (политтехнологические фейк-структуры не в счет) успевают в этом году к осеннему выборному сезону.

Это условие политического выживания системной оппозиции. Но одновременно – это задача общегосударственной значимости.

Сценарии перезагрузки

И здесь я возвращаюсь к тому, о чем шла речь в начале. Персоналистский политический режим ветшает – он перестает компенсировать врожденные пороки системы (недоверие к государству) и закономерно начинает провоцировать перманентный «праздник непослушания» (ситуацию бесконечного «детского бунта», прогрессирующую «инфантилизацию» политики с пугающими последствиями). Ситуация пока не обвальная, но с неуклонной тенденцией к ухудшению, как и всякая ситуация старения системы.

В этих условиях, в среднесрочном плане, открывается два пути.

Первый – перезапуск персоналистской модели власти вокруг новой персоны. Т.е. очередная вариация на тему «проекта преемник», передача власти в знакомой уже логике «президентской династии». Но в президентских династиях, как ни крути, власть передавать труднее, чем в королевских, и с каждым разом трюк будет работать все хуже. Учитывая, что важное условие успеха – способность сфокусировать вокруг «наследника» некое поле нереализованных предшественником ожиданий, стоит помнить: склонность людей обманываться велика, но не безгранична.

Второй путь, как ни банально это прозвучит, – перезапуск партийной системы. В этом случае власть можно было бы передать не лицам, а институтам. Причем передать постепенно, надолго сохраняя за первым лицом позицию гаранта устойчивости системы, страхующего ее от критических рисков.

Но сложность в том, что перезапустить партийную систему можно только с ее оппозиционного «края». Здесь энергия ожиданий, здесь нереализованный потенциал участия и доверия, которые могли бы обновить и оживить политическую систему, если бы были должным образом интегрированы в нее.

Именно в этом смысле «новая оппозиция» – проект общенационального значения. Понятно, что он не может быть реализован (именно как институциональный, системный проект) без определенного уровня адекватности со стороны власти. Но главное, что он не может быть реализован непосредственно ею. Ход, в историческом смысле, за ее оппонентами.

Поэтому оппозиционная политика в формате «Путин, уходи» (т.е. сделай все за нас) плоха не своим радикализмом, а как раз отсутствием радикального понимания исторической ситуации. Сегодня дело уже не в Путине, а в появлении хотя бы нескольких других политиков и политических команд, которые были бы способны не только «требовать», но и соответствовать требованиям.