О революции — 2
В хорошем обществе объяснения являются признаком дурного тона. Так, кажется, говорил Гегель. Чтобы избегать объяснений, я, как правило, стараюсь не читать комментариев к своим статьям, но иногда делаю исключения.
Это меня и подвело.
В одном из развернутых откликов на предыдущий текст мне довелось увидеть себя в непривычной роли «комиссара», который зовет в атаку под пулеметный огонь, но сам не спешит подниматься из своего овражка. С этим амплуа мне не хотелось бы иметь даже карикатурного сходства. Поэтому позволю себе небольшое пояснение.
В статье недельной давности речь шла не о том, что нам делать — «терпеть» зло или «не терпеть»? А о том, как следует оценивать протестные действия тех людей, в жизни которых порог терпения уже оказался превзойден:
На мой взгляд, этот вопрос имеет большое этическое и политическое значение. Примерно такое же, как способность к конкретно-историческому различению «террористов» и «партизан», чьи действия по фактическому составу бывают идентичны.
Сторонники первой версии (считающие ответные действия кондопожцев преступными) могут быть сколь угодно достойными и ответственно мыслящими людьми. Но они не являются «гражданскими националистами», если мы хоть сколько-нибудь серьезно и строго относимся к идее «гражданственности».
Пожалуй, об этом достаточно. Основная цель моего повторного обращения к революционной теме не в заострении полемики, а, напротив, в том, чтобы исправить тот перекос в сторону «злобы дня», который имел место в предыдущей статье.
Революция 90-летней давности — событие достаточно значительное для того, чтобы мы могли говорить о нем вне контекста сегодняшних околореволюционных эпизодов.
Это меня и подвело.
В одном из развернутых откликов на предыдущий текст мне довелось увидеть себя в непривычной роли «комиссара», который зовет в атаку под пулеметный огонь, но сам не спешит подниматься из своего овражка. С этим амплуа мне не хотелось бы иметь даже карикатурного сходства. Поэтому позволю себе небольшое пояснение.
В статье недельной давности речь шла не о том, что нам делать — «терпеть» зло или «не терпеть»? А о том, как следует оценивать протестные действия тех людей, в жизни которых порог терпения уже оказался превзойден:
- как преступление люмпенизированных и одичавших погромщиков,
- или как реализацию «частью народа» своего «священного права и неотложнейшей обязанности» (такова формулировка «права на восстание» из французской декларации прав человека и гражданина 1793 г.)?
На мой взгляд, этот вопрос имеет большое этическое и политическое значение. Примерно такое же, как способность к конкретно-историческому различению «террористов» и «партизан», чьи действия по фактическому составу бывают идентичны.
Сторонники первой версии (считающие ответные действия кондопожцев преступными) могут быть сколь угодно достойными и ответственно мыслящими людьми. Но они не являются «гражданскими националистами», если мы хоть сколько-нибудь серьезно и строго относимся к идее «гражданственности».
Пожалуй, об этом достаточно. Основная цель моего повторного обращения к революционной теме не в заострении полемики, а, напротив, в том, чтобы исправить тот перекос в сторону «злобы дня», который имел место в предыдущей статье.
Революция 90-летней давности — событие достаточно значительное для того, чтобы мы могли говорить о нем вне контекста сегодняшних околореволюционных эпизодов.
Октябрьская революция остается сегодня бесхозным историческим событием. Она никому не нужна. Даже коммунисты празднуют ее как-то стыдливо. И это не случайно.
Главная особенность красного Октября сегодня состоит в том, что его значение невозможно обосновать в терминах советской революционной ортодоксии. Т.е. ссылаясь на формационный переход в социалистическое общество.
Формационный переход можно признать таковым лишь в том случае, если в своих основах он необратим. Если же прорыв в последнюю, постисторическую формацию закончился провалом одновременно в капитализм, феодализм, а местами, и в рабовладение, то, видимо, что-то было не так либо с революцией, либо с самим формационным подходом. Понятно, что революционные ортодоксы могут ввести задним числом массу гипотез для сохранения лица. Но история — дама впечатлительная. Ее не интересуют наши оправдания. Ее интересуют наши предложения.
Поэтому, говоря о смысле революции 90-летней давности, следует делать акцент не на ее формационных «плодах», которые оказались пущены по ветру, а на тех ценностях, которые могут оказаться руководством к действию для нас сегодняшних.
Попробуем перечислить хотя бы некоторые из них.
Главная особенность красного Октября сегодня состоит в том, что его значение невозможно обосновать в терминах советской революционной ортодоксии. Т.е. ссылаясь на формационный переход в социалистическое общество.
Формационный переход можно признать таковым лишь в том случае, если в своих основах он необратим. Если же прорыв в последнюю, постисторическую формацию закончился провалом одновременно в капитализм, феодализм, а местами, и в рабовладение, то, видимо, что-то было не так либо с революцией, либо с самим формационным подходом. Понятно, что революционные ортодоксы могут ввести задним числом массу гипотез для сохранения лица. Но история — дама впечатлительная. Ее не интересуют наши оправдания. Ее интересуют наши предложения.
Поэтому, говоря о смысле революции 90-летней давности, следует делать акцент не на ее формационных «плодах», которые оказались пущены по ветру, а на тех ценностях, которые могут оказаться руководством к действию для нас сегодняшних.
Попробуем перечислить хотя бы некоторые из них.
Всякая революция интересуется равенством
Классические западные революции ограничились утверждением равенства гражданского, публично-правового. Русская революция пошла гораздо дальше, поскольку была убеждена что идея гражданско-правового равенства — фикция без ее проекции в экономическую, производственную сферу. Возможно, сегодня это покажется странным, но «социальное равенство» — совсем не то же самое, что имущественная уравниловка. Скажем, идея гражданского равенства не предполагает уравнивания силовых и умственных возможностей людей или их наследственных положений. Она предполагает «всего лишь» отказ от взаимного господства. Точно так же, идея социального равенства касается не имущественной унификации граждан. Она совсем о другом — об отказе людей от взаимной эксплуатации.
Существует максималистская версия этой идеи, которая предполагает, в конечном счете, отказ от эксплуатации в мировом масштабе на основе обобществления средств производства. Это социализм. Но существует и реалистическая версия этой идеи: отказ от эксплуатации в рамках национального сообщества на основе партнерства трудящихся, предпринимателей и властей. Это солидаризм. В одной из недавних статей Павел Святенков предложил определение нации как «сообщества людей, отказавшихся эксплуатировать друг друга». Оно довольно точно выражает суть солидаристского проекта, одним из исторических источников которого может и должно стать наследие октябрьской революции.
Существует максималистская версия этой идеи, которая предполагает, в конечном счете, отказ от эксплуатации в мировом масштабе на основе обобществления средств производства. Это социализм. Но существует и реалистическая версия этой идеи: отказ от эксплуатации в рамках национального сообщества на основе партнерства трудящихся, предпринимателей и властей. Это солидаризм. В одной из недавних статей Павел Святенков предложил определение нации как «сообщества людей, отказавшихся эксплуатировать друг друга». Оно довольно точно выражает суть солидаристского проекта, одним из исторических источников которого может и должно стать наследие октябрьской революции.
Русская революция была по своим последствиям, а отчасти и по своему самосознанию, антиколониальной революцией
Она представляет собой уникальный прецедент выхода из тупика периферийного развития, «развития недоразвитости» (имперская Россия в этом тупике, увы, оказалась).
Безусловно, в момент взятия Зимнего этот смысл вряд ли присутствовал в сознании основных действующих лиц. Он вышел на авансцену, наверное, лишь в момент сворачивания НЭПа. Превращение СССР в альтернативную «мир-экономику», в комплексную и внутренне связную «страну-систему» не могло произойти в ходе самой революции и в ходе разгребания ее завалов. Но предпосылкой этого удивительного превращения была идеология революционной группы большевиков, категорическим императивом которой был прорыв в сфере развития производительных сил и производственных отношений. Наука и производство были для большевиков религией, что, в конечном счете, и сделало возможным преодоление колониальной зависимости от Запада.
Безусловно, в момент взятия Зимнего этот смысл вряд ли присутствовал в сознании основных действующих лиц. Он вышел на авансцену, наверное, лишь в момент сворачивания НЭПа. Превращение СССР в альтернативную «мир-экономику», в комплексную и внутренне связную «страну-систему» не могло произойти в ходе самой революции и в ходе разгребания ее завалов. Но предпосылкой этого удивительного превращения была идеология революционной группы большевиков, категорическим императивом которой был прорыв в сфере развития производительных сил и производственных отношений. Наука и производство были для большевиков религией, что, в конечном счете, и сделало возможным преодоление колониальной зависимости от Запада.
В основе русской революции, больше, чем в основе какой-либо другой, лежала идея приоритета политики над экономикой и иными сферами общественной жизни
Назовем это коротко: ленинский волюнтаризм. Немецкий консерватор Гюнтер Рормозер писал, что «в ХХ веке только Ленин и Шмитт понимали, что такое политика», поскольку оба они обосновали, один теоретически, другой практически, конституирующую роль решения, принимаемого в пороговой ситуации. Истинное политическое действие необъяснимо в терминах «предпосылок» (каковые, как мы помним, по мнению классических марксистов столетней давности, еще «не созрели»). Оно само будет точкой отсчета для объяснения всего остального.
Сегодня без преувеличения можно сказать, что залогом нашего выживания в истории является уверенность, подкрепленная примером большевиков, в том, что организованная и осознанная коллективная воля способна изменить ход истории. Разумеется, лишь в том случае, если она применена «в нужное время и в нужном месте».
Пожалуй, вот три актуальные ценности русской революции, которые хотелось бы выделить в самом первом приближении: социальное равенство (в форме солидаризма), антиколониальный прогрессизм, волюнтаризм (он же — вера в организованное чудо).
Уверен, найдется немало желающих напомнить мне, что все эти ценности имеют лишь очень косвенное отношение к тому, «как все было на самом деле». Не сомневаюсь. Но речь сейчас не о том, что думала о себе русская революция 90 лет назад, а о том, что нам следует думать о ней сегодня.
Сегодня без преувеличения можно сказать, что залогом нашего выживания в истории является уверенность, подкрепленная примером большевиков, в том, что организованная и осознанная коллективная воля способна изменить ход истории. Разумеется, лишь в том случае, если она применена «в нужное время и в нужном месте».
Пожалуй, вот три актуальные ценности русской революции, которые хотелось бы выделить в самом первом приближении: социальное равенство (в форме солидаризма), антиколониальный прогрессизм, волюнтаризм (он же — вера в организованное чудо).
Уверен, найдется немало желающих напомнить мне, что все эти ценности имеют лишь очень косвенное отношение к тому, «как все было на самом деле». Не сомневаюсь. Но речь сейчас не о том, что думала о себе русская революция 90 лет назад, а о том, что нам следует думать о ней сегодня.
Главный вопрос в этой связи: нужны ли нам перечисленные ценности?
И если нужны — а я уверен, что это так, — то не лучше ли утвердить их через повторное прочтение старой революции, чем через ожидание новой?
И если нужны — а я уверен, что это так, — то не лучше ли утвердить их через повторное прочтение старой революции, чем через ожидание новой?
Опубликовано на портале apn.ru, 31 октября 2007 года