При всем ажиотаже вокруг темы перекройки постсоветского пространства, приходится признать, что она имеет довольно низкий приоритет — как в практике властей, так и в сознании масс. Власть и общество относительно безразличны к фантомным болям Империи. Возможно, это объясняется тем, что "внешняя политика" вообще кажется вторичной на фоне груза нерешенных и нерешаемых "внутренних проблем". Почему тогда АПН так много пишет о проблеме российского присутствия в странах СНГ? Скорее всего, потому, что эта проблема не является для нас в собственном смысле "внешнеполитической". Ведь "постсоветское пространство" — это не только пространство, но и время. Это не только проблема влияния нынешней России на сопредельные государства, но и проблема ее преемственности по отношению к линии собственного тысячелетнего государственного строительства. По существу, речь о той системе координат, на которой сегодня задается наша субъектность в истории.
Вопрос стоит так: будет ли сегодняшняя Россия наследником империи или частью имперского наследства? Третьего не дано. Уклониться от ответа нельзя, и ответом является — модель поведения Москвы на "постсоветском пространстве".

СНГ — это своего рода локальная международная система, в рамках которой должна была происходить дополнительная легитимация стран и режимов, испытывающих очень острый дефицит легитимности. Государства, возникшие не из акта исторического созидания, а из акта исторического распада, нуждаются друг в друге как в формальных свидетельствах собственного права на существование. В этом смысле правда, что СНГ — содружество, скрепленное "общим прошлым", но только не тем грандиозным прошлым, о котором в этой связи принято думать, а общим прошлым низкородного рождения из артефактов союзного государства. Административные границы сами собой стали государственными, и закрепить их признание в качестве естественных и безусловных призваны институты постимперской легитимности. В этом и только в этом исторический смысл СНГ как международной организации.
Смысл жизни обычно поверяется смертью. К СНГ это относится в полной мере. Почему именно сегодня заговорили о "конце СНГ" (одни — в том смысле, что он неминуем, другие — в том смысле, что его "нельзя допустить")? Неужели режимы, произведенные на фабрике "бархатных революций" — слишком "проамериканские", чтобы членствовать в "пророссийском" Содружестве? Но это членство ни к чему не обязывает кроме протокольной вежливости… Неужели "новый хозяин" так хочет ослабить Москву, что намерен лишить ее последнего репутационного бонуса? Но для того, чтобы ослабить Москву, нет лучшего способа, чем сохранить СНГ и существующий в нем режим отношений… Аргументы из области "геополитики влияния" ни к смыслу создания, ни к смыслу демонтажа организации СНГ вообще неприменимы, коль скоро это не инструмент влияния, а круговая порука режимов, которые существуют в мире на правах бывших частей бывшего СССР, то есть на очень слабых правах. Режимы, созданные новейшими "бархатными революциями", даже не фактически, а логически стоят вне этой круговой поруки.
Отметим, здесь речь идет о сдвиге гораздо более значительном, чем смена политических школ и поколений. "Бархатная революция" означает не просто появление новых, не связанных советскими узами элит, а создает эффект присутствия нового демократического субъекта, субъекта демократической государственности. Это характерно для всех революций как своего рода космогоний в мифологии современных обществ. Но специфика "бархатных" революций — как постсовременного явления — в том, что рождаемый ею демократический субъект содержит в себе ген неоколониальной зависимости: становление протестующей массы в качестве народа происходит здесь не по законам политического насилия и исторической диалектики, а по мановению мировых СМИ и по воле мирового гегемона. Потому, собственно, эти революции и являются "бархатными", что из них рождаются народы-вассалы, а не народы-суверены. Об этом я уже имел случай писать подробнее, здесь же достаточно зафиксировать, что возникшие таким образом демократические субъекты являются уже не частями постимперского пространства, а опорными точками неоимперского политико-правового поля. Отметим в этой связи ту обаятельную искренность, с которой Президент США поставил Украину в один ряд с Ираком и Афганистаном как символ новой — фактически, неоимперской — реальности.

"Государство-мир" против "мирового государства"

Отличие империи от просто большого и сильного государства состоит в том, что империя претендует быть источником и гарантом легитимности и статуса всех других центров власти, которые находятся в пределах ее мира (эти пределы могут заведомо не совпадать с границами всего обитаемого мира, как в случае с "Поднебесной", а могут и потенциально совпадать, как в случае с нарождающимся имперским полем Запада). Даже не осуществляя прямую гегемонию над другими государствами, империя занимает по отношению к ним позицию "метасуверенитета" под сенью той или иной "сакральной вертикали". Этот сверхсуверенитет реализуется в разных формах. Сегодня, опираясь на базис "универсальных" либерально-демократических принципов, неоимперский центр формирует чрезвычайное "право на вмешательство" и его регулярный аналог — контроль над критериями легитимности "демократической" власти. Основательность этих намерений подтверждается американскими планами реформы ООН. Правящие элиты, похоже, осознали, что нынешняя международная система, хотя и является по генезису антиимперской, представляет собой готовую матрицу для продвижения нового имперского политико-правового поля. В еще большей степени это касается такой своеобразной международной системы, как СНГ. Зоны пустотной, постимперской легитимности являются для неоимперского центра своего рода цивилизационной целиной.
И здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали. Как расценивать дальнейшее членство самой РФ в СНГ? Прежде всего — как заявку на "неоколониальную" перезагрузку российской государственности. Как фактор признания себя частью имперского наследства (якобы "неделимой" и "неприкосновенной", наряду с другими), а не имперским наследником. Как фактор утраты российской властью относительного лидерства в своем ареале. "Лидерства" не по сравнению с Вашингтоном, а по сравнению с тем же Киевом — поскольку лидерство на постсоветском пространстве определяется способностью вывести его — или хотя бы себя — из состояния "пост".

Но не в масштабах планеты, а в масштабах собственной исторически освоенной территории, в нашем случае, — целого субконтинента, осознанного как самоценный жизненный мир. В ситуации, когда даже антиимперские международные институты становятся ареной имперского арбитража, единственно подлинным является государство, которое само контролирует критерии своей легитимности, следовательно, опирается на неподотчетные извне категории миропорядка, обосновывающие социальность и власть в рамках заданного исторического пространства и времени. Такое государство уже не может быть классическим нововременным "государством-нацией", но только "государством-цивилизацией", о чем уже шла речь в свое время.
Содержательные контуры проекта России как "государства-цивилизации" — предмет отдельной и масштабной работы на всех уровнях. Но сегодняшний разговор о другом — об арене этого проекта. Ареной становления России как государства-цивилизаци является постсоветское пространство. Именно здесь, как было сказано, решается вопрос об отношении нынешней России к ее собственному историческому наследству, причем решается уже сегодня, прямо сейчас.
Решается он, как понятно из сказанного, не столько на уровне "реальной политики", сколько на уровне политики легитимности, которая ей логически предшествует и которая сегодня определяет узловые точки будущей архитектоники постсоветского пространства. Первая из этих контрольных высот, которую мы уже проиграли, — это проблема внутриполитической легитимности постсоветских режимов "преемственности власти". Но вторая контрольная высота, не менее, а, может быть, более важная, еще только ждет своего сражения — это проблема статуса (внешнеполитической легитимности) "непризнанных государств".⁽¹⁾

РФ как сепаратистское государство

Уникальность феномена этих маленьких партизанских республик в том, что, будучи единственными непризнанными, они были единственными состоявшимися политическими союзами на постсоветском пространстве. Только эти государства оказались подкреплены опытом успешной мобилизации народов как вооруженных носителей общей судьбы. Разумеется, в своем существовании они были и остаются принципиально несамодостаточными — ориентированными на отсутствующую политическую целостность исторической России, но сам факт их появления на переломе истории позволяет сделать важный вывод: единственные успешные мобилизационные опыты были не сепаратистскими, а ирредентистскими (нацеленными на воссоединение) по отношению к этой целостности.
Системная неспособность Российской Федерации различать центробежные и центростремительные силы на постсоветском пространстве как нельзя отчетливее проявилась в ее отношении к "непризнанным государствам". Негласно поддерживая их и невольно симпатизируя им, официальная Москва была просто логически неспособна воспринимать их иначе, чем как "сепаратистов", подобных тем, с которыми она сама воевала в Чечне. Собственно, это прекрасный тест: Россия, считающая пророссийские непризнанные государства сепаратистскими движениями, есть продукт распада СССР; Россия, считающая их движениями воссоединения, есть правопреемник СССР и Российской Империи, то есть субъект собственного многовекового государственного строительства. Весь вопрос в том, что брать за точку отсчета своего существования: легитимность исторического проекта собирания земель, создавшего Россию как государство, или легитимность "декларации независимости" 1991 года и "Беловежья", закрепивших постимперское статус-кво. Выбирающие второй вариант вымарывают себя из истории. Поддерживать статус-кво можно очень долго, но опереться на него в своем существовании нельзя ни на минуту.
И лучшим подтверждением этого является именно конфликт в Чечне, который служил главным аргументом против признания пророссийских непризнанных государств. Нейтрализовать смысловой код чеченского сепаратизма ссылкой на то, что "международное сообщество" признало итоги первого демонтажа империи окончательными, а попытки последующих демонтажей — преступными, — категорически невозможно. Единственная сила, способная остановить настоящий, вооруженный сепаратизм — это сила растущего государства, заявляющего свои права на основе не правового, а исторического легитимизма (по принципу: "Мы знаем, что Чечня — это надолго, зато Россия — это навсегда"). В этом смысле, признание и присоединение Абхазии и Южной Осетии еще тогда, в начале 90-х, позволило бы обозначить серьезность русских позиций на Кавказе и решать проблему этнокриминального дудаевского анклава с позиции непререкаемой силы. Вместо этого, чеченцы, выступавшие за Абхазию, получили из Центра сигнал слабости и предательства. Момент, когда и чеченцы, и русские участвовали в войне за свободу Абхазии в рамках российского геокультурного поля был для Москвы моментом свободного выбора, выбора себя. В итоге, Российская Федерация "споткнулась" о чеченский сепаратизм только потому, что сама повела себя не как суверен по праву наследования, а как одно из сепаратистских образований в пространстве исторической России.

Drang nah Osten: колонизация без интеграции

Вопрос о легитимации Москвой пророссийских анклавов мобилизации остается открытым по сей день. Причем, из-за приближения внешних игроков, цена этого вопроса выросла неимоверно. Его геостратегическую или геоэкономическую роль преувеличивать, вероятно, не следует, но борьба, как было сказано, идет не за абхазские мандарины, а за новую легитимность. После "оранжевой перезагрузки" ряда признанных, но не вполне состоявшихся государств, проблема неурегулированного статуса Приднестровья, Абхазии, Южной Осетии становится главным камнем преткновения для западной политики легитимности на восточном направлении.
Контуры неоимперского политико-правового поля на постсоветском пространстве складываются в результате асимметричного и пока неустойчивого распределения ролей между США и ЕС, в рамках которого США отведены прерогативы морально-силового суверенитета, а ЕС — непосредственного влияния и социального управления. Последнее связано и с преимущественным несением издержек, и с преимущественным усилением в ходе процесса расширения Евросоюза. Принято сомневаться, что перекройку постсоветского пространства вообще можно всерьез рассматривать под знаком перспектив расширения ЕС. По всей видимости — можно, но с определенными оговорками. Вступления очередных постсоветских республик в ЕС в обозримом будущем не произойдет, но процесс форматирования и ассимиляции пространства под эгидой подготовки к возможному вступлению — будет происходить обязательно. Евросоюз пока не выработал устойчивой модели колонизации без интеграции, но, возможно, это дело времени. Пока же заменителем этой модели является растянутое во времени состояние "предпродажной подготовки" кандидатов в члены ЕС или кандидатов в кандидаты. "Оранжевые" президенты заявили вступление в ЕС целью политики своих стран. Ничего не обещая со своей стороны, ЕС способен задавать и контролировать параметры движения к этой цели. Потенциально они охватывают весь спектр внутренней и внешней политики, но на первый план выдвигается проблема "партизанских республик" с российским военным присутствием. Именно ЕС воспринимает эту проблему как непосредственный вызов, а его сателлиты, включая и пока целостную Украину, заинтересованы в ее скорейшем решении.
Что касается США, то они могли бы еще очень долго не замечать непризнанные государства на постсоветском пространстве. Но совместные усилия стран, спешащих в ЕС, способны (при определенной поддержке евробюрократии) до такой степени обострить проблему, то есть поднять ее информационный статус, что Вашингтон просто не сможет ее игнорировать, коль скоро он претендует быть неоимперским центром. А империя, как было сказано, прежде всего решает проблемы легитимности и статуса в ареале своего влияния. Бархатные революции и дезавуирование непризнанных государств — разные этапы одного процесса "перерегистрации" политий, "прописанных" на постсоветском пространстве, с постимперского на неоимперское подданство.
Итак, проблема статуса непризнанных государств в любом случае будет решена — нами или против нас. И самим ее решением будет закрыт вопрос об СНГ как структуре постимперской легитимности. В таком случае, не все ли равно, кем СНГ будет обрушено — неоимперским центром, "урегулировавшим" последнюю политико-правовую проблему, доставшуюся от предыдущей империи, или Россией, легализовавшей пророссийские государства и закрепившейся на этом последнем рубеже? Собственно, это вопрос перспективы. Разница лишь в том, что в одном случае Россия обозначит новое качество своей легитимности и получит шанс обратить распад вспять, в другом случае, она останется последним анклавом временной, постсоветской легитимности, и международный дележ российского имперского наследства будет идти уже не вне, а внутри российских границ.

Россия и Европа: конец "питерского проекта"

Итак, трансформация европейской зоны постсоветского пространства будет идти под знаком капитального евроремонта как своего рода управляемого и модерируемого долгостроя под эгидой ЕС. Значит ли это, что России придется быть лишь пассивным наблюдателем этого процесса? На данный момент все намного хуже: ей придется быть его частью. Поместив себя внутри процесса евроинтеграции, Москва лишилась возможности обсуждать с ЕС свои особые и исконные интересы в ходе его продвижения на восток. Лишилась возможности даже просто поставить такую проблему: проблему демаркации цивилизационных границ. Поэтому захлебнувшаяся попытка контрнаступления на "украинском фронте" не могла быть воспринята иначе, чем как приступ геополитической шизофрении.
Об Украине как прецеденте отношений Россия — ЕС стоит сказать подробней. Последние месяцы прошли под знаком показательной работы над ошибками. Впервые за долгое время перейдя от точечного ситуативного лоббизма к амбициозной политике влияния в прирубежных зонах, российская власть обнаружила скудость своего инструментария. Отборный арсенал "управляемой демократии" оказался не вполне пригоден в геополитической войне даже малой мощности. В этом, вроде бы, главный "урок Украины", фактически косвенно озвученный самой властью. На самом деле, главный урок в другом, и он принципиально не извлечен. Слабое звено российской политики (в международной сфере и во всех остальных) — это не средства, а цели. Напомню, что еще в 2001-2002 гг. группа экспертов, имевших прямое отношение и к выборам в Раду 2002 г., и к выборам президента 2004 г., сформулировала рамочный идеологический подход, призванный прийти на смену фантомной геополитике 90-х, и выраженный простым слоганом: "Россия — Украина: вместе в Европу!". Эта идеология фактически была принята за основу, так как она в максимальной степени соответствовала сознательным и бессознательным установкам российского руководства, а также очевидности исторического момента.
Речь, конечно, о своеобразном самоощущении официальной России в "мире после 11 сентября". В основе было убеждение, что сильная в военно-техническом и внутриполитическом смысле Россия гораздо ближе к Западу, чем ее западные соседи, сколько бы те ни заискивали перед евроатлантическим миром. Соответственно, она и будет главным оператором по их интеграции в "большую Европу", формы которой пока настолько призрачны, что само это кураторство превратится в постоянный протекторат. Можно много и по-разному говорить о причинах провала подобной стратегии, но факт таков: провалилась именно она. В этом смысле, "оранжевая" мобилизация Украины является не собственно "антироссийской", а "антиопекунской". Она обозначила не фиаско России как центра силы, а фиаско России как дилера "европейских ценностей" на постсоветском пространстве.
Столь наглядный урок исторически ценен. Но для проверки аксиом не стоит ставить дорогостоящие эксперименты. И опыт, и логика европейского проекта подсказывают, что ложиться в европейский шаблон можно только по отдельности. И многие политические карлики еще дадут нам в этом искусстве большую фору. В самом деле, если говорить всерьез о российской заявке на европейскую интеграцию, то европейцы просто обречены рассматривать ее с особым пристрастием. Исторически все претензии России (прежде всего, Питерской России) на европейскую идентичность коренная Европа воспринимала как посягательство на свое "похищение". И отчасти имела к этому основания.⁽²⁾ Поэтому, кстати, отказ России от европейской политической идентичности в пользу собственного цивилизационного проекта будет воспринят Европой не с ненавистью, а с облегчением; модель сосуществования не лезущих друг другу в душу, хотя и родственных, цивилизаций — единственно устойчивая в системе "Россия — Европа".⁽³⁾ Но если уж назвались кирпичом "общеевропейского дома", можно обещать, что форматирование будет довольно жестким.
Европейцы и говорят об этом — по-джентльменски, в открытой манере. Как пишет главный аналитик по России и Евразии Королевского института международных отношений британец Бобо Ло, "существо проблемы сводится не к вариации "концерта великих держав" начала XIX в. (оценим эту отсылку к неудачным в целом попыткам европейской самоидентификации имперского Петербурга — М.Р.), а к отказу от иллюзорных амбиций прошлого в обмен на реальные и долгосрочные выгоды от "нормальности" и "обычности". Россия может быть либо интегральной составляющей Европы, либо "великой державой", но не обеими одновременно".
Еще раз подчеркнем, для Европы оба варианта по-своему приемлемы. И в будущем каждый из них возможен.
Возможен проект "Большой Европы", и тогда — новые параметры международного контроля над легитимностью власти и качеством политической системы, сворачивание инфраструктуры влияния в прирубежных странах, региональная фрагментация РФ под эгидой разноуровневой интеграции ("Россия разных скоростей"). И, конечно, выгоды "нормальности" в награду (сейчас не будем обсуждать побочные эффекты "евронормализации"…).

Невозможно только одно: проект "Питерской России". То есть "Большой России" как "интегральной части Большой Европы". Меня всегда искренне удивляло, что, судя по всему, "суверенность" и "целостность" страны никогда не были для Путина как носителя "питерского проекта" пустыми звуками. Но и твердые заявления об окончательно "европейском выборе" России он вряд ли воспринимал как гуманитарную болтовню на тему культурной близости… Поэтому не следует удивляться, когда в ответ на "самодеятельность" (вчера во "внешней", а завтра во "внутренней" политике) нас вежливо просят "отвечать за базар", уточняя в последний раз: "вы Европа или не Европа?".
Отвечать нужно четко. И прежде всего, нужно четко понимать, о чем этот вопрос. Это не вопрос о границах цивилизаций как органических культурных миров, а вопрос об участии во вполне определенном цивилизационном проекте с жесткими властными и ценностными параметрами. Отвечать на него, руководствуясь штампами о "европейском самосознании русской культуры" или "индоевропейских корнях славянских народов", — недопустимо. Не случайно, в русском европеизме есть две совершенно разных проблемы: является ли Россия Европой? — по этой теме могут идти бесконечные культурологические споры, в том числе, между единомышленниками; и должна ли Россия стать Европой? — по этой теме возможно лишь политически однозначное окончательное решение одной из сторон.
Сегодня, когда "питерский проект" сходит со сцены, стороны этого спора остаются наедине друг с другом. Впрочем, если честно, это не тема для спора. Это тема для гражданской войны.

Примечания:
1. Нет нужды пояснять, что прочтение этой проблемы в оптике "прагматизма" обрекает российскую власть вновь и вновь действовать не на должном уровне. В "прагматической" логике невозможно объяснить, зачем США менять одни подобострастно лояльные им режимы на другие, точно так же, как невозможно рассчитать политическое значение непризнанных государств из логистики ресурсопотоков. Сувереном по праву является тот, кто сначала решает проблемы легитимности и статуса, и уже на этой основе — проблемы транзита.

2. См. об этом Цымбурский В.Л. Европа — Россия: "третья осень" системы цивилизаций //Полис. 1997, №2.

3. О разнице между "цивилизацией" и "цивилизационным проектом" стоит сказать чуть подробнее, поскольку из нее явствует и медология демаркации России и Европы. Даже принимая за основу модель сосуществования локальных цивилизаций, которые во многом отличаются по способам переживания ценностей, по-разному представляют себе соотношение человека, мира, Бога и общества, приходится признать, что проведение границы между ними, и в культурном, и в пространственном смысле представляет серьезную проблему. Хотя бы потому, что, с точки зрения самого цивилизационного подхода, эти различия существуют органически, независимо от того, насколько мы осведомлены об их наличии. Но на определенном этапе над ними надстраивается то, что можно назвать "цивилизационным проектом", который создается из самого разного исторического материала. Этот активно действующий артефакт цивилизационного сознания уже нельзя не заметить. И в этом смысле европейский цивилизационный проект, именно потому, что имеет преимущество наглядности, редуцирует глубину европейской локальной цивилизации. Этот цивилизационный проект — секуляристский, техницистский, индивидуалистический, универсалистский. В ходе его кристаллизации были отброшены многие возможности иной Европы — к которым Россия имеет самое прямое отношение. Как наследница Византии, как держава, покровительствовавшая на протяжении нескольких веков консервативной, а затем социалистической Европе, — Россия может интегрировать в своем цивилизационном проекте ресурсы другой Европы — но, разумеется, не под знаком оппонирующей неолиберальному Евросоюзу социал-консервативной Европы №2, а под знаком цивилизационной самодостаточности.