2004-й — возможно, последний год «постсоветской России». То есть, последний год, когда сохранение страны было еще возможно в режиме «пост-». Многие думали, что «эпоха Путина» выходит за рамки «постсоветского» времени и имеет собственный, позитивный характер, как бы к ней ни относиться. Оказалось, что это не так, и ясность внес сам президент, сказавший после Беслана честные слова: «мы живем в условиях, сложившихся после распада огромного великого государства»… Оказалось, это единственное, что мы можем сказать о себе в ситуации предельного вызова. Путин фактически признал, что с его приходом «переходный период» не закончен, но переходить-то уже некуда.

Этот момент осознания несбывшегося тесно связан с другим фактом. 2004-й год стал годом утраты Россией неявного лидерства на «постсоветском пространстве». Я говорю не об инфраструктуре гегемонии (которая все еще существует), а именно о моральных ресурсах лидерства (без которых инфраструктура остается бесхозной). Лидерства, которое забрезжило, опять же, с приходом популярного в СНГ Путина и которое определяется только одним: способностью реализовать референтную, эталонную для других «постсоветских режимов» модель постимперской трансформации власти и общества. Главным вопросом этой трансформации является вопрос об историческом проявлении субъекта государственности, который обычно называют «нацией». Вопреки распространенному мнению, этот вопрос касается не только России, т.е. той оставшейся части СССР, которую «мы назвали Российской Федерацией» и снабдили фантомным «многонациональным народом», но и других бывших республик. Независимо от того, насколько националистические или этнократические режимы в них установились, факт остается фактом: все они получили «свободу» в подарок (что противоречит логике свободы), их независимость не стала результатом национально-освободительной мобилизации, государствообразующий субъект не возник в ходе борьбы за государственность.

Итак, все государства СНГ возникли как пустотные государства без народов (в лучшем случае, с «династиями», как Азербайджан, но этого мало…). Т.е. с самого момента своего рождения оказались в ситуации кризиса легитимности (не власти, а самой государственности). Эта «родовая травма» — осевая психологическая проблема постсоветских обществ, и «хозяином» здесь становится тот, кто ее образцово разрешает.
Исходя из этого и следует, на мой взгляд, прочитывать исторический смысл «бархатных революций». Режимы, выходящие из их горнила, по структуре своей легитимности уже не являются «постсоветскими»: их утверждение связано со сломом инерции и выходом на сцену мобилизованного массового субъекта. Или выкатыванием на сцену его муляжа… Впрочем, я согласен с Алексеем Пензиным, когда он говорит, что разницу между «муляжом» и «субъектом» следует понимать диалектически, то есть с учетом возможности превращения одного в другое.

Вопрос, однако, в том, какова природа новой легитимности. Было бы большой ошибкой отвечать на этот вопрос по шаблону классического, современного понимания революции — и поспешно говорить, например, о появлении «гражданской нации» как субъекта украинского государства.

Потому что сам феномен бархатных революций имеет абсолютно неклассическую, постсовременную природу. Он принадлежит неоимперскому миру, а не старому доброму миру суверенных наций.

Революции всегда в той или иной степени служили целям внешних агентов (хотя бы потому, что в краткосрочном плане они ослабляют общественный организм) и как-то инспирировались извне. Но в великих революциях «внешний фактор» был именно внешним, привходящим по отношению к самому революционному акту. В случае «бархатных революций» все иначе: поддержка извне является их внутренней чертой, входит в онтологию события, становится краеугольным камнем новой легитимности.

Чем вообще революция отличается от погрома или от карнавала? Тем, что толпа в ней стремится к иному, нежели она сама, она хочет быть народом и требует признания в этом качестве. Революционные технологии — это механизмы придания «целеустремленной» толпе статуса народа. Специфика «бархатных» революций в том, что этот статус не завоевывается «революционной массой», а приходит к ней извне. Именно внешний центр власти — не столько по дипломатическим каналам, сколько по каналам мировых СМИ, — гарантирует статус митингующих в качестве авангарда народа, вышедшего на сцену истории, чтобы сменить режим. Снова оговорюсь. Внешнее признание важно для любого революционного режима, но в одном случае оно только следует за фактом взятия власти, а в другом — логически предшествует ему. В этом смысле совершенно не важно, была или нет «оранжевая» толпа тайно «сфабрикована» манипуляциями глобального гегемона, важно, что она была открыто «коронована» его рукой.

Возможна ли революция без этой внешней санкции? Разумеется. Но революция принципиально не «бархатная». В случае классической революции механизмом становления толпы в качестве народа является насилие. Насилие, успешно примененное в нужное время и в нужном месте, то есть, как правило, — в чрезвычайной ситуации и в символьном центре власти. Собственно, политическое насилие является единственным способом «самоучреждения» народного суверена из стартовой ситуации «небытия». Но именно на политическое насилие и наложено табу в рамках логики «бархатных революций». Они происходят в ситуации, когда, во-первых, действующая власть неспособна насильственно защититься от «изненасилования» (как удачно сказал Егор Холмогоров) со стороны технично организованной толпы. А во-вторых, и сама толпа неспособна «в борьбе обрести право свое», право быть народом, право создавать право. Эта неспособность имеет общий источник: принятие логики мировой империи.

Империя, как известно, — «это мир». Главный признак имперской политики в том, что имперский центр монополизирует политическое насилие как подлинный источник суверенитета. Политическое насилие существует в двух основных формах: право на войну и право на восстание. Первое определяет государя как действующего суверена; второе — народ как своего рода «спящего суверена», каковым он предстает в современной, демократической картине мира. Логика поведения США как имперского центра такова, что любая власть, инициирующая войну, рассматривается либо как действующая от имени и по поручению империи, либо как «международный преступник». То же самое касается и народа. Народ, реализующий суверенное право на восстание, точно так же ставит себя вне политико-правового поля мировой империи, как и государь, суверенно принимающий решение о войне.

Таким образом, для всех «спящих суверенов» Северной Евразии, грезящих о революции против своих «прогнивших режимов», выбор простой: либо стать в момент этой революции «народом-изгоем», если революция будет настоящей, либо — «народом-вассалом», если она будет устлана «бархатом».
Проектное понимание революции как акта коллективного вхождения в вассалитет открывает новую страницу в философии неоколониального мироустройства. В классическом случае революция по определению антиколониальна, поскольку создает эффект присутствия политико-правовой субъектности на колонизируемом, т.е. мыслимом как бессубъектное, пространстве. В случае постсовременном гегемония строится не на отрицании субъектности колонизируемых, а на ее программировании. С этим связана изощренность неоколониализма. «Бархатная революция» — это неоколониальная революция, вшивающая в саму структуру революционного субъекта и, следовательно, государствообразующего субъекта, ген зависимости. Оранжевая толпа стала «украинским народом» (т.е. субъектом революции) по мановению мировых СМИ и по мандату мирового гегемона. Отныне «украинская нация» (т.е. субъект государства) является таковой только относительно имперского центра и внутри имперского поля.

Это значит, в частности, что «бархатные революции» следует рассматривать не в логике отстаивания интересов США, а в логике сложного процесса производства легитимности мирового имперского порядка. Борис Межуев обратил внимание на то важное обстоятельство, что волна «бархатных революций» на постсоветском пространстве оказалась запущена именно в тот момент, когда США начали испытывать острый кризис «мирового лидерства» в связи с покорением нефтяного Ирака. В заданных терминах, можно сказать, что после Ирака гегемония США стала регрессировать от неоколониальной к колониальной модели, и революционно-демократичесие тенденции в мире стали приобретать отчетливо антиамериканский характер. Цепная реакция бархатных, неоколониальных революций призвана не то, чтобы «перебить», а деконструировать, обессмыслить антиколониальную революционно-демократическую тенденцию. Важно иметь в виду этот контекст, чтобы избежать зауженного представления о борьбе, ведущейся на постсоветском пространстве, как о геостратегической игре «зон влияния».

С точки зрения геополитики влияния и вообще политики интересов, режимы Кучмы и Шеварнадзе для Соединенных Штатов практически ничем не хуже и не лучше новых «революционных» режимов. От постсоветской бюрократии США могли получить все, что хотели. Но суть империи в том, чтобы разрешать кризисы легитимности, подтверждая свое качество гаранта миропорядка, «метасуверена». В зонах вакуума легитимности империя не строится на «прагматической» логике рассуждений о том, кто наш, а кто не наш «сукин сын». А мы, повторяю, все еще в зоне вакуума — «в условиях, сложившихся после распада огромного великого государства», как и сказал президент.

Конечно, в этих условиях российская власть с ее трогательным и запоздалым «политическим реализмом» не может не проигрывать. Прежде, чем быть реалистом, свою реальность нужно создать. Или для начала — придумать. К чему и хотелось бы, в канун Нового года, призвать экпертов, авторов и проницательных читателей АПН.